Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Ни у Гоголя, ни у Гончарова мы не найдем традиционного мотива «Et in Arcadia ego», поскольку и классической Аркадии в их прозе больше нет. Их идиллии с самого начала являются псевдо- или антиидиллиями; они населены дефектными людьми-обломками, души которых изначально мертвы, мертвы задолго до физической смерти их тел. Таким образом, двусмысленность классического изречения «Et in Arcadia ego» оказывается мнимой – в русских условиях оно вполне однозначно.

Гоголь был первым русским писателем, воспринявшим и отразившим абсурдность бытия: в его словоупотреблении есть нечто такое, что наводит на мысли о фальши, марионеточности, сериальности и алогизме. В бессмысленно-абсурдном мире смерть предстает почти забавным, псевдотрагическим событием, для которого нет разумных объяснений и, следовательно, необходимой мотивировки. Но абсурд и появляется там, где отсутствует каузальная связь. После Гоголя Чехов стал именно тем русским писателем, который лучше всех почувствовал господство принципа ad absurdum в мире видимостей и как никто овладел им.

Один из дебютных чеховских текстов – прозаическая миниатюра «Смерть чиновника» (1883). Ее герой – мелкий чиновник по имени Иван Дмитрич Червяков, находясь в одном из петербургских театров на премьере оперетты, случайно чихнул на лысину одному высокопоставленному лицу, и из-за своей предполагаемой оплошности, на которую вышеупомянутое лицо совсем не обратило внимания, огорчился до смерти в буквальном смысле слова. Его неловкость никого не стеснила, кроме него самого. Экзекутор – такова должность героя – сам себя подверг экзекуции. Причина и следствие так же, как и у Гоголя, находятся в гротескном диссонансе, поскольку герой-червячок страдает от навязчивой повторяемости действий. Весь юмор ситуации состоит в том, что театр, как назло, называется «Аркадия», а Червяков к началу представления «чувствовал себя на верху блаженства». Но невроз навязчивых состояний, выявившийся в переживаниях и действиях, возникающих вне ситуации, превращает Аркадию в locus horribilis (ужасное место). Бессмысленная смерть гнездится не только в пространстве Аркадии, но и в деформированной обители самой человеческой души. В этом случае, как твердо знал изучавший медицину и психологию Чехов, об «Аркадском вольном счастье» никакой речи и быть не может. В этом чеховском коловращении миров с параллельным эффектом развенчания действительности чувствуется близящийся апофеоз абсурдизма литературы XX столетия. Аркадия становится не более чем игровым мотивом в театре всемирного абсурда, а говорящие имена чеховских персонажей – такие например, как Ирина Аркадина (в драме «Чайка») – ни в коем случае не являются ассоциативной отсылкой к идее мирного аркадского топоса.

Тема Аркадии пришла в Россию в ту эпоху, когда представления европейского сознания о природе претерпели фундаментальные изменения. Разрушительное землетрясение в Лиссабоне (1755) мгновенно поставило под сомнение теорию лучшего из всех возможных миров и привело к распространению по всей Европе понятия «катастрофа», вызвавшего принципиальный спор о том, может ли вообще существовать всемогущий и всемилостивый Бог, если налицо существование всемирного зла. Таким образом, если несколько заострить проблему, наряду с вопросом об Аркадии встал вопрос о теодицее [1157]. Конец геоцентрического мирообраза и радикальная естественно-научная концепция возникновения мира, рационализм, эмпиризм, развитие техники и индустриализация, мобильность во всех сферах с тенденцией к стиранию всяческих границ (от эмиграции до упразднения границ между сословиями и отраслями научного знания) и многое другое – все эти процессы трансформации сознания подрывали как уверенность в возможности спасения, так и представления об Ordo universi (божественном миропорядке) и провоцировали переход утопических упований из статичного в динамичное состояние: они эволюционировали, следовательно, от стабильности к неустойчивости. А в литературе центробежная энергия романа и взрывной потенциал драмы оттеснили центростремительную ориентацию идиллии.

Ко всему этому присоединилось повлекшее за собой серьезные последствия замутнение традиционных теоретических представлений о природе как идеальной миростроительной модели. Когда эволюционная теория Дарвина в 1860 г. увенчала окончательное низложение концепции сотворения мира, так называемый модернизационный шок Нового времени стал всеобщим. Шопенгауэр резюмирует:

Явно софистическим доказательствам Лейбница, будто этот мир – лучший из возможных миров, можно вполне серьезно и добросовестно противопоставить доказательство, что этот мир – худший из возможных миров [1158].

В качестве иллюстрации этого пессимистичного тезиса Шопенгауэр приводит пример катастрофы в Лиссабоне и упоминает Вольтера и его «Поэму о гибели Лиссабона» («Poème sur le désastre de Lisbonne» [1159]). Старая аксиома «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1), или «Whatever is, is right» («Поистине все хорошо, что есть») [1160], или «tout est bien» («все хорошо») потеряла силу непререкаемого закона. Вольтер в своей поэме expressis verbis, т. е. буквально, ставит проблему «бесстрастия Бога», «Dieu indifférent» [1161].

Но если берется под сомнение догмат Бога-отца, то и созданное им пространство матери-природы тоже подпадает под удар скепсиса. Именно это мы имеем возможность наблюдать: начиная со второй половины XVIII в. восходящий к поэме Вольтера тезис «Dieu indifférent» неизменно сопровождается словосочетанием «равнодушная природа». В романе Гёте «Страдания юного Вертера» природа названа «всепожирающим и все перемалывающим чудовищем», а в его романе «Wahlverwandtschaften» («Избирательное сродство») речь идет о том, что природа своей «равнодушной рукой» приносит смерть [1162]. Новалис в 1799 г. замечает: «Взгляд на природу как на механизм ‹…›. Неживое безразлично» [1163]. Жан Поль в своем произведении «Зибенкез» (глава 47, «Мертвый Христос говорит с вершины мироздания о том, что Бога нет») сравнивает природу с «огромным мертвым телом» [1164]. Можно привести и другие доказательства девальвации культа природы. Не позднее конца XVIII в. люди переживают травматический опыт сепарации, постигнув безразличие Бога (и, соответственно, природы) к человеческому бытию [1165]. Очевидно, что подобное мировоззрение неизбежно должно было войти в коллизию с идиллическим концептом Аркадии. Если «мать-природа» перерождается в «мачеху-природу», а «книга природы» больше не дает утешения, это лишает идиллию и почвы, и оснований. И несколько припозднившаяся в России рецепция Аркадии открывает новые перспективы для научного исследования.