Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Шиллеровское «Отречение» от Аркадии нашло в России небывалый отклик. Стихотворение переводили, перефразировали, цитировали, интерпретировали: в сознании многих русских почитателей Шиллера оно стало каноническим текстом [1135]. Первый перевод с выразительным начальным стихом «И я в Аркадии родился» («Auch ich war in Arkadien geboren») появился в 1826 г. Некоторые писатели, такие как Н. Станкевич или А. Герцен, считали «Resignation» одним из своих любимых произведений. Другие или заставляли своих литературных персонажей читать стихотворение Шиллера (Тургенев, Герцен, возможно, Пушкин в строфе 20 главы VI романа «Евгений Онегин»), или реминисцировали ключевые образы его текста (мотив возврата «билета на счастье» в романе Достоевского «Братья Карамазовы»: ч. II, кн. 5, гл. 4). Безусловно, и русская элегия испытала непосредственное влияние стихотворения «Resignation» (П.А. Вяземский, А.И. Одоевский, А.А. Фет и др.). Русская элегическая лирика воспринимает из него мотивы сетования на иллюзорность и бренность бытия, а также метафористику эпитафий. В 1836 г. Белинский говорил о том, «какое ‹…› ужасное отчаяние проглядывает в каждом стихе ‹…› дивного “Resignation”» [1136]. В то же время аркадские штампы и иеремиады по поводу тленности всего земного исправно служили мишенью пародийно-сатирических выпадов.

В результате влияния Пуссена и Шиллера русский образ Аркадии приобретает своеобразную затененность и непрозрачность. Безоблачные ландшафты аркадской природы и светлые пейзажи аркадских душ омрачаются переплетающимися представлениями о потере молодости, о конце всех мечтаний, о ночной стороне романтики и разрушении в смерти, об историческом и философском пессимизме – и о многом другом. Эти взгляды подкрепляются общеевропейской и в особенности немецкой, а также русской предрасположенностью к рефлексии на тему меланхолии и отречения [1137]. Артур Шопенгауэр, особенно сильно повлиявший на умонастроения в Германии и России, заметил, что счастье и наслаждение суть «фата-моргана», а страдания и смерть, напротив, «вполне реальны». При этом он сослался на Шиллера:

Правда, как говорит Шиллер, все мы родились в Аркадии, т. е. вступаем в жизнь с ожиданием счастья и наслаждения и питаем безумную надежду достичь их; однако, в дело вмешивается судьба, грубо хватает нас за шиворот и показывает, что мы не властны ни над чем, а всем правит она ‹…›. Вернейшее средство не быть очень несчастным – не требовать большого счастья [1138].

В конце следует вывод о том, «что наше бытие таково, что лучше бы его совсем не было» [1139]. Как аркадское блаженство могло устоять перед этим заключением эксперта? Всеобщее настроение в России XIX в. по этому вопросу весьма метко отражает лапидарная обмолвка Ивана Тургенева в письме графине Е.Е. Ламберт от 15 (27) ноября 1861 г.: «Земное все прах и тлен» [1140].

Критика идиллии и тем самым разрушение образа Аркадии были подготовлены Кантом и Шиллером и продолжены Гегелем. В 1784 г. в своей статье «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» Кант пишет о «недоброжелательной общительности» людей. Он полагает, что без конкурентного антагонизма в обществе

‹…› все таланты в условиях жизни аркадских пастухов ‹…› навсегда остались бы скрытыми в зародыше; люди, столь же кроткие, как овцы, которых они пасут, вряд ли сделали бы свое существование более достойным, чем существование домашних животных; они не заполнили бы пустоту творения ‹…›. Поэтому да будет благословенна природа за неуживчивость, за завистливо соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать и господствовать! Без них все превосходные природные задатки человечества оставались бы навсегда неразвитыми [1141].

«Недоброжелательная общительность», антагонистическое мышление и «всемирно-гражданский план» должны по Канту выйти за пределы ограниченности и статичности аркадского мира, дабы привести историю к телеологическому развитию. Подобную критику Аркадии вслед за Кантом начал Шиллер, подтверждением чему, как уже было замечено выше, стало прежде всего стихотворение «Resignation», критикующее мир Аркадии.

Несколько позже Гегель в своей «Эстетике» отрицает идиллию еще более радикально. В аркадских образах современной литературы он видит «слащавость и изнеженную расслабленность», «наслаждение» вместо этики труда и, таким образом, редукционизм вместо «целостности». Идиллия достойна критики, поскольку «она отвлекается от всех более глубоких и всеобщих интересов духовной и нравственной жизни», а ее персонажи «ничего ни о чем» не знают, «кроме еды и питья». Прежде всего, «настоящая идиллия» à la Гесснер «погубила себя сладостной сентиментальностью и водянистостью» [1142]. Эта острая критика не в последнюю очередь связана с тем, что Гегель предпочитал драму, которой он отводил центральное место среди остальных родов литературы, поскольку она воплощала активнейшее движение, духовность и целостность [1143].

Теоретическая этико-философская деструкция идиллии в России была усугублена совершенно антииллюзионистской правдой жизни. Политический, социальный, научный, медицинский и просветительский опыт на каждом шагу опровергал идеализированную идею Аркадии. Страшные последствия Французской революции и наполеоновских войн, тяжело отразившиеся на русской жизни, внутрироссийские мятежи, такие как восстание декабристов 1825 г. и политические убийства, неприязнь к полицейскому государству, эпидемия сциентизма с ярко выраженной склонностью к атеизму, сохранявшееся до 1861 г. крепостное право, поголовная безграмотность, пьянство, детская смертность, социальные самодиагнозы вроде обнаружения «лишних людей» и «мертвых душ», сбивающие с толку рассуждения в духе нигилизма и анархизма и многое другое практически не оставляли места прекраснодушным аркадским фантазиям. П.Я. Чаадаев, русский мыслитель из числа самых выдающихся вплоть до настоящего времени, писал около 1830 г., что Россия – это «пробел в нравственном миропорядке», о пасторальной безмятежности применительно к ней не может быть и речи; диагноз Чаадаева беспощаден: умственная ограниченность, бессмысленное летаргическое оцепенение и «мертвый застой» [1144].

Примерно в то же время, в 1829 г., известный поэт-лирик Антон Дельвиг опубликовал написанное гекзаметром стихотворение «Конец Золотого века», действие которого разворачивается в Древней Греции. Текст, имеющий жанровый подзаголовок «идиллия», начинается с экскламатива, провокационно перефразирующего традиционный мотив: «Нет, не в Аркадии я!». Это возглас некоего путешественника, который внемлет заунывной песне «аркадского пастуха» о том, что некую прекрасную пастушку Амариллу соблазнил и вскоре покинул юный городской обманщик, из-за чего она почти лишилась рассудка и однажды, оступившись, упала в воду и утонула. Сюжет разворачивающегося события нам известен по карамзинской повести «Бедная Лиза». Правда, Дельвиг отказывается от умиротворяющего карамзинского финала. В «бедной Аркадии» торжествуют «жестокие люди», «преступные клятвы» и «черная измена», а надежды исчезли, поскольку «счастье ‹…› гость на земле, а не житель обычный» [1145]. История преданной любви и смерти делают Аркадию страной несчастья, из которой путешественникам только и остается что бежать. Подзаголовок «Идиллия» обманчив: вернее было бы назвать это стихотворение «мнимой идиллией» или «антиидиллией».