Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Вообще вербальную формулу можно рассматривать как топос в том случае, если она вновь и вновь возникает как практически неизменный речевой оборот и сигнал устойчивого смысла. По этому признаку топос «равнодушная природа» вполне можно назвать смысловой моделью или концептом. Привлекаемый к исследованию материал выстроен в хронологическом порядке.

В русскоязычном пространстве эта проблема не имеет регулярной исследовательской традиции. В научных статьях и монографиях можно лишь случайно найти рассеянные в них беглые лаконичные замечания, касающиеся отдельных частностей, не обладающие системностью и не вписанные в историю русской духовной жизни или литературы. Распространенное допущение, что именно русские писатели должны были бы описывать природу как синтонное человеку и резонирующее с его духовной и физической жизнью пространство, до сих пор препятствует исследованию проблемы скептического отношения русской литературной традиции к природе.

Поскольку предлагаемая статья может стать одним из первых подступов к этой проблеме, в ней, разумеется, привлечены далеко не все возможные источники, а ее положения и выводы имеют предварительный характер. Основным материалом являются тексты русской словесности.

Начиная с XVI в. научная мысль Нового времени в Европе претерпевает фундаментальный переворот в том, что касается представлений о картине мира и взглядов на природу человека. Повсеместно наблюдается тенденция к замене замкнуто-монистической системы представлений попытками создания новых систематик, которые предлагали как минимум существенные дополнения к старым воззрениям, но в основном представляли собой подлинный прорыв к умножению знания о человеке и мире. Наряду с отречением от геоцентрической системы особенно значительными последствиями изобиловало оспаривание веры в творца и творение и как логическое следствие – утрата идеи Бога. К этому добавились сомнения в дедуктивном методе и распад представлений о неизменности общественного строя, а в искусстве – бунт против нормативного классицистического мышления. Это было истинным сотрясением основ традиционно-универсалистского упорядоченного мышления и крахом привычного представления о гармонии миропорядка. Новые просветительские взгляды и отрасли знания – такие как теодицея и физическая теология, были призваны дать ответ этим вызовам Нового времени.

Утрата трансцендентности, стабильной сословной структуры общества и нормативной теории искусства привела к тому, что человек впал в состояние индивидуума, который обязан оплатить завоеванное им достоинство автономного существа дорогой ценой возможного одиночества и метафизическим ужасом. Утрата уверенности в непременном спасении сопровождалась осознанием господства случайности и хаотичности в человеческом существовании. Само собой разумеется, что эти тектонические сдвиги в картине обитаемого человеком мира захватили в свою орбиту и представления о природе вообще, и поэтическую натурфилософию в частности. Изящная словесность тоже пересмотрела прежние представления о природе: вначале этот пересмотр существенно дополнил, а впоследствии и ниспроверг предшествующую литературную традицию.

Вплоть до XVIII в. поэтическая концепция природы выражалась устойчивыми формулами и образами «книги природы», «священного храма натуры», locus amoenus [1181], «Золотого века» и «сада Эдема», natura inspiratrix (природа-вдохновительница), natura gubernatrix Dei (природа – наместница Бога) или «природа-мать». Украинский философ XVIII в. Г. Сковорода постоянно говорит в своих трудах о «премилосерднейшей матери нашей, натуре» и далее лаконично заключает: «С природою жить и с Богом быть есть то же» [1182]. Еще позже Карамзин, в несокрушимом убеждении, что цель искусства – это «подражание натуре», будет пропагандировать эту мáксиму эстетического мимесиса [1183]. «Природа-сочувственница», по Карамзину, дарует человеку назидание и утешение, если только он обладает «чувствительным сердцем», ибо «Природа нема для холодного равнодушия» [1184]. Способность быть равнодушным здесь, следовательно, приписана человеку, а не природе.

Основой позитивных концепций природы, несомненно, послужила сквозная формула первой Книги Бытия: «И увидел Бог, что это хорошо». В этой перспективе Бог-отец и природа-мать воспринимались как единое целое, хотя учение о грехопадении уже в эпоху Средних веков заметно исказило эту гармоничную картину, а позже, прежде всего у Лютера, оно привело к окончательному крушению концепта благосклонной к человеку природы [1185].

По мере того как ориентированная на естественно-научные представления картина мира приобретала все большее распространение, идеология Просвещения, рационализм и секуляризация набирали силу, природные катастрофы типа Лиссабонского землетрясения 1755 г. обостряли проблемы теодицеи, а ужасы революции 1789 г. довершали крах традиционного мировоззрения, в массовом сознании все больше омрачались теологические концепты мудрого Творца природы и природы как идеального миропорядка. И когда в 1860-х годах эволюционная теория Дарвина окончательно сокрушила учение о сотворении мира, так называемый модернизационный шок Нового времени достиг своего апогея. Начиная с учения Дарвина нам хорошо известно, что природа ни в коем случае не является эманацией Бога на земле, что она в гораздо большей мере безжалостна и бесчувственна (например, в своем законе выживания сильнейшего, survival of the fittest , естественного отбора), а ее отличительным свойством является абсолютная индифферентность в отношении к социуму и ко всему прочему [1186]. Эту идею афористически высказал Шопенгауэр:

Явно софистическим доказательствам Лейбница, будто этот мир – лучший из возможных миров, можно вполне серьезно и добросовестно противопоставить доказательство, что этот мир – худший из возможных миров [1187].

Сомнения в позитивном взгляде на природу очевидны уже в произведениях Гёте. Вертер, который некогда видел в «живой природе» с ее «кипучей, сокровенной священной жизнью» образ блаженного рая, в записи, датированной «18 августа», зафиксировал свое прогрессирующее отчаяние:

Передо мной словно поднялась завеса, и зрелище бесконечной жизни превратилось для меня в бездну вечно отверстой могилы. ‹…› Нет мгновения, которое не пожирало бы тебя и твоих близких, нет мгновения, когда бы ты не был, пусть против воли, разрушителем! Безобиднейшая прогулка стоит жизни тысячам жалких червячков; один шаг сокрушает постройки, кропотливо возведенные муравьями, и топчет в прах целый мирок. О нет, не великие, исключительные всемирные бедствия трогают меня, не потопы, смывающие ваши деревни, не землетрясения, поглощающие ваши города: я не могу примириться с разрушительной силой, сокрытой во всей природе и ничего не создавшей такого, что не истребляло бы своего соседа или самого себя. И я мечусь в страхе. Вокруг меня животворящие силы неба и земли. А я не вижу ничего, кроме всепожирающего и все перемалывающего чудовища [1188].