Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Во французских письмах к Полине Виардо 1848–1849 гг. Тургенев описывает беспомощность своих чувств перед лицом «пустой бесконечности» и «немого океана вечности», констатируя далее «грубое равнодушие природы» и прибавляя:

Да, она [природа] такова: она равнодушна; – душа есть только в нас ‹…›. Но это не мешает негодяйке-природе быть восхитительно прекрасной, и соловей может доставлять нам чудные восторги, в то время, когда какое-нибудь несчастное полураздавленное насекомое мучительно умирает у него в зобу. Проклятие, как это мрачно! (П., I, 470) [1206].

И позже, более чем через 30 лет, будучи уже смертельно больным, Тургенев писал в письме Ж.А. Полонской:

‹…› человек я похеренный – хотя проскрипеть могу еще долго. А кругом все зелено, цветет, птицы поют и т. д. Но все это прекрасно и любезно, пока здоров; а тут невольно вспоминается о «равнодушной» природе (П., XIII/1, 269) [1207].

В свете этих эпистолярных свидетельств соответствующие случаи словоупотребления в художественных текстах Тургенева приобретают особенную весомость, независимо от того, к какой субъектной сфере повествования – автора или персонажа – они относятся. Топос «равнодушная природа» сквозным мотивом проходит через все творчество писателя от ранних поэм («Андрей», 1846), повестей и рассказов («Дневник лишнего человека», 1850) [1208]до романов и стихотворений в прозе («Природа», 1879). В романе «Отцы и дети» (1862) финальное описание могилы Базарова гласит:

Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной… (С., VIII, 402) [1209].

Как и в письмах, эпитет «равнодушная» заключен в кавычки и здесь. Безусловно, Тургенев, осведомленный об источнике и семантике этого топоса, указывает таким образом на его цитатный (и автоцитатный!) характер. Композиционное положение топоса в финале дополнительно усиливает его семантическую напряженность.

Если собрать воедино все тургеневские контексты, в которых возникает топос «равнодушной природы», в них становится очевидна его недвусмысленная амбивалентность. С одной стороны – это беспомощность человеческой суеты ( vanitas ) перед лицом индифферентности и разрушительного потенциала природы, повергающая в своего рода шок и заставляющая остро почувствовать свое одиночество. Человек, пылинка и «горстка праха», подавлен ужасом смерти ( horror mortis ) и сознанием ничтожности индивидуума. Этот ничтожный одиночка только «спешит к неизвестной и непонятной ему цели», повинуясь общему закону природы, жизнь которой лишена всякой цели и сокровенного смысла. «Всеобщая мать ‹…› создает, разрушая ‹…›. The rest is silence» (С., IX., 120 и след. Цитата из рассказа «Довольно», 1865 г.). И даже если прекрасное в искусстве превосходит прекрасное в природе, неизменным остается тот прискорбный факт, что природа, с точки зрения лишенного иллюзий человека, не ведает ни свободы, ни справедливости, ни добра, ни красоты искусства (С., IX, 120) [1210]. В стихотворении в прозе «Природа» Тургенев вкладывает в уста «всеобщей матери» следующую декларацию: «Я не ведаю ни добра, ни зла… Разум мне не закон – и что такое справедливость?» (С., XIII, 189). В качестве высшего закона и человеку, и насекомому беспристрастная природа дает один-единственный: «Мне все равно…» [1211]. В этой смысловой проекции природа выступает как индифферентное чудовище, от которого исходит леденящее «веяние смерти» (С., VII, 59), как машина, осуществляющая беспрерывное уничтожение и воспроизводство жизни. В бытии, лишенном Бога, миры людей, животных и растений не различаются между собой, нет разницы между res extensa и res cogitans . И в этом случае человек – не больше, чем горстка праха, «ненужное нечто» (С., VII, 60) в своем ничтожном бытии.

С другой стороны, этому безнадежному умозаключению противостоит другое, смягченное толкование. Тургенев признает за природой, невзирая на ее «грубое равнодушие», кое-какие позитивные свойства, обладающие компенсаторной силой и способные привести человека к полюбовному соглашению с «чудовищем»: это красота, вечность, покой. Здесь очевидно влияние представлений о возвышенном в природе. Однако Тургенев делает и следующий шаг: гарантируя равновесие между возникновением и исчезновением, природа в конечном счете поддерживает постоянный надличностный порядок мироздания. И это – основа справедливости и примирения, поскольку для равнодушной природы все живое равноправно [1212].

Вечные законы и нейтралитет превращают природу в инстанцию, которая в конечном счете способна дать веру в объективность и надежду на утешение. Перед лицом равнодушной природы как все человечество, так и отдельный человек одинаково лишние – так индифферентность природы обеспечивает людям справедливую от нее равноудаленность: «всепожирающее чудовище» обретает определенное достоинство. Следует добавить, что с течением лет Тургенев, в зависимости от биографических обстоятельств, периодически переставляет акценты: позитивные и негативные коннотации концепта «природа» смещают друг друга на приоритетных позициях – но рамки статьи не позволяют говорить об этом подробнее.

Столь же кратко я должен упомянуть и о том, что русское слово «равнодушный» может заключать в себе смысловую и интерпретационную проблему. В свое время Михаэль Нирле в его диссертации, посвященной творчеству Тургенева, перевел словосочетание «равнодушная природа» как «gleichmütige Natur» [1213]. Если учесть, что тургеневские варианты топоса периодически содержат слова «покой», «спокойствие» или «безмятежно», этот перевод на первый взгляд может показаться правомерным. Однако следует учесть и то, что в своих французских текстах писатель всегда использует эквивалент «indifférence/indifférent» (см. вышеприведенную цитату из письма), который вряд ли может быть переведен на русский язык как «невозмутимость» или «спокойствие» (в этом случае французскими эквивалентами были бы скорее слова «impassible» или «calme»). Поскольку немецким эквивалентом топоса вообще является прилагательное «gleichgültig», следует заключить, что эпитет «равнодушная» применительно к природе изначально – если не исключительно – должен иметь в виду именно равнодушие/индифферентность. Семантическим и этимологическим аспектам смыслового поля «равнодушие» я намерен посвятить специальное внимание в предполагаемой монографии.

В ней, в частности, будет затронут вопрос о генетическом родстве тургеневской концепции природы с натурфилософией Шопенгауэра, ее рецепции и антиципации в эстетике русского писателя. Шопенгауэру, а позднее его последователю Ницше, принадлежат классические формулы описания «равнодушной природы». Именно Шопенгауэру, равно как и Паскалю, и Шиллеру Тургенев, после первых философскких штудий молодости, обязан углублением философского потенциала своего мировоззрения после 1850-х годов [1214].