Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

В силу того, что основные ожидания актуальности топоса «равнодушная природа» вызывает прежде всего творчество агностика Тургенева, их обнаружение в наследии «религиозного мыслителя» и провозвестника христианства Достоевского поражает, но только на первый взгляд.

Природоописания в произведениях Достоевского, как известно, занимают незначительное место – соответствующая риторика была ему скорее чужда, чем свойственна. Тем не менее мы периодически встречаем содержащие натурфилософскую рефлексию пассажи, смысл которых достаточно близок к смыслам образа «равнодушной природы».

В августе 1867 г., будучи в Базеле, Достоевский испытал огромное потрясение перед полотном Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос в гробу». Это впечатление было вызвано прежде всего тем, что художник, вопреки почти всей предшествующей живописной традиции, предписывавшей утешительно-просветляющий образ мертвого Христа, изобразил тело снятого с креста Спасителя в жестко-натуралистической манере, как холодный и тленный труп. Это впечатление, едва не повергшее Достоевского в очередной эпилептический припадок [1215], отразилось в написанном вскоре после того романе «Идиот»: в доме Рогожина князь Мышкин видит копию полотна Гольбейна и точно так же впадает в оцепенение. Ему даже приходит в голову, что эта картина может привести к утрате веры: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!», на что Рогожин отвечает: «Пропадает и то» [1216].

Несколько далее в романе впечатление от картины высказано устами другого персонажа: страдающий чахоткой юноша Ипполит Терентьев, действительно впадающий в безверие под впечатлением от картины Гольбейна, описывает жуткое воздействие натуралистического изображения в своем «Необходимом объяснении», прочитанном перед предпринятой им попыткой самоубийства:

‹…› тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека ‹…›. Но странно, когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? ‹…› Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, – в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее ‹…›. Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено, и передается вам невольно (Т. VIII, 339) [1217].

В этой рефлексии обнаруживается новый смысловой потенциал топоса «равнодушная природа». Если даже тело Богочеловека Христа подвластно железным законам безразличного механизма, надежда на воскресение и спасение оказывается обреченной. Потерянность и ужас Достоевского перед лицом беспощадного полотна Гольбейна означают не что иное, как спонтанное проявление его тщательно скрываемого в других случаях сомнения в бытии Бога. Косвенные выплески атеизма писателя красной нитью проходят через его романы в сомнениях и обмолвках его героев: Раскольникова («Да, может, и бога-то совсем нет» – «Преступление и наказание», ч. IV, гл. 4), князя Мышкина и Ипполита Терентьева (гольбейновский мотив в «Идиоте»), Кириллова («страшная свобода» – «Бесы», ч. III, гл. 6/II). Формула Кириллова «все равно» вплотную приближается к укоренившимся представлениям о семантике топоса «равнодушная природа».

С образом Ипполита в дальнейшем связан лейтмотив зеленых «павловских деревьев» (Т. VIII, 239, 246, 281, 321, 325, 342). Легче ли умирать от чахотки среди зеленеющей природы? Или, как считает Ипполит, «природа очень насмешлива» по отношению к «лишнему человеку», который ей совершенно безразличен? (Т. VIII, 247, 343.) Красота солнечного восхода не отменит смертный приговор, вынесенный природой смертельно больному человеку. Больной Мышкин тоже чувствует себя «чужим» и «выкидышем» посреди великолепной природы Швейцарии, так что он как никто другой способен сопереживать Ипполиту и понимать терзающие его чувства одиночества и покинутости (Т. VIII, 351 и след.).

В финале рассказа «Кроткая», опубликованного в 1876 г., самоубийство героини, выбросившейся из окна с образом Богоматери в руках, вызывает следующий эмоциональный всплеск героя-повествователя:

О, природа! Люди на земле одни – вот беда! ‹…› Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и – посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание – вот земля! (Т. XXIV, 35) [1218].

В этом пассаже очевидно смысловое соответствие тезисам Ипполита, изложенным в «Необходимом объяснении». «Кротость» и «бунт» могут вплотную приближаться друг к другу, как об этом свидетельствует уже и история Ипполита (Т. VIII, 344). Однако природа взирает на бунт с холодной усмешкой равнодушия, хотя бы этот бунт и выразился в самоубийстве. Солнце является источником жизни ровно в той же мере, что и символом смерти (Т. VIII, 309, 344). Стих Гёте «Златое солнце неизменно // Течет предписанным путем» («Фауст». Пролог на небесах / пер. Н. Холодковского) Ипполит воспринимает как насмешку (Т. VIII, 309, 344) [1219]. В представлении о том, что природа олицетворяет собой холодность, бессмысленность и смерть, может корениться одна из причин, по которым Достоевский так скуп на природоописания – традиционный элемент поэтики повествовательного нарратива. Впрочем, распространенное исследовательское мнение клонится к тому, что на Достоевского повлияла «Речь мертвого Христа с вершины мироздания…» Жан Поля [1220].

Чехов использует синонимический ряд «равнодушный/безразличный» в равной мере применительно к человеку и природе, и, если я не ошибаюсь, он первым из русских писателей основательно размышляет о философском потенциале этого понятия. В его текстах достаточно рано появляются свидетельства того, что понятие «равнодушный» может означать не только «индифферентный-безразличный», но и «хладнокровный-невозмутимый-спокойный». Этот семантический оттенок понятия сначала относится к характерологии. В мае 1889 г. Чехов пишет Суворину: