Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

В стихотворении «Божественное» («Прав будь, человек…» [1189]) благородное человечество с его из ряда вон выходящей «высокой сутью» противопоставлено «неблагородной» природе:

В романе «Избирательное сродство» равнодушная природа прямо обвинена в смерти Оттилии; нарратив этого эпизода представляет собой несобственно-прямую речь, в которой перекрещиваются повествовательные планы героя и автора:

‹…› равнодушной рукой природы были уничтожены совсем иные скромные добродетели [имеются в виду добродетели Оттилии. – П. Т. ], лишь недавно взошедшие из ее плодоносных глубин, редкие, прекрасные, любви достойные добродетели, благостное влияние которых наш скудный мир воспринимает с радостью и наслаждением и об утрате которых всегда скорбит и тоскует [1192].

Смерть Оттилии влечет за собой смерть Эдуарда, и оба находят свой последний приют рядом друг с другом под сводами капеллы. Равнодушную природу нисколько не беспокоят людские надежды и счастье любви, даже если эти люди ранее видели в ней источник сочувствия и хранительное убежище. Равнодушие, однако, имеет и свои положительные стороны: это гарантия «всеобщего равенства, которое ждет нас всех хотя бы после смерти» [1193], и «нерушимого покоя» в ее вечно мирном царстве, как замечает Гёте по поводу смерти Эдуарда. Проблему равнодушия природы особенно заостряет то, что она возникает в финале романа «Избирательное сродство».

В первые десятилетия XIX в. концепт «равнодушной природы» распространяется в творчестве все новых и новых литераторов. Даже Новалис в 1799 г. замечает в одном из своих фрагментарных набросков: «Взгляд на природу, как на механизм ‹…›. Неодушевленное равнодушно» [1194]. И если только я правильно понимаю заметку Новалиса, для него голубой цветок и равнодушие природы – явления одного порядка.

В 1820-е годы Генрих Гейне публикует в «Книге песен» стихотворение, которому он дает лаконичное заглавие «Вопросы» (второй цикл «Северное море»). Лирическим героем написанного верлибром стихотворения является юноша, стоящий ночью на морском берегу и вопрошающий волны морские о том, что есть человек и что есть жизнь:

Ответ на эти вопросы ролевого лирического Я дается от имени некоей вышестоящей неперсонифицированной инстанции – вероятно, мы могли бы отождествить субъект этого высказывания с поэтом Генрихом Гейне. Ответ, который является финальным резюме стихотворения, гласит:

И хотя для Гейне природа вечна, о ее красоте, умиротворенности и справедливости здесь нет и речи. В его тексте доминируют мотивы холодности и равнодушия, перед которыми выглядят глупыми все человеческие вопросы. Позже, во втором томе «Романтической школы» (гл. IV) Гейне вполне последовательно и очень эмоционально выступил против «больного» Новалиса и «голубого воздуха» романа «Генрих фон Офтердинген». Вышеприведенную заметку Новалиса о равнодушии неодушевленного Гейне при этом явно не знал.

Заметим, кстати, что «Вопрос» Гейне стал известен в России очень рано. Первым переводчиком стихотворения был не кто иной, как Федор Тютчев. Его перевод, появившийся в 1830 г., почти дословен – за одним исключением, которое тем более бросается в глаза. Это перевод стиха «Es blinken die Sterne, gleichgültig und kalt » («Мерцают звезды холодно и равнодушно»), который у Тютчева звучит иначе: «И звезды светят холодно и ясно». Тем самым холод равнодушной природы смягчается, даже почти упраздняется, поскольку слово «ясно» имеет ассоциативные значения «светло», «понятно», «дружелюбно» и «спокойно». В связи с этим мне вспоминаются словосочетания «Ясная Поляна» или «ясная погода». Что могло вызвать переводческую новацию Тютчева? Я полагаю, что в этом случае можно говорить о целенаправленной трансформации: своей эвфемистической уловкой Тютчев попытался снять с образа природы стигмат равнодушия. Возможно, эта трансформация образности свидетельствует о том, что представление о равнодушии природы в те годы еще шокировало русских поэтов; здесь уместно вспомнить и о таком свидетельстве полемики с Гейне, как тютчевское стихотворение «Не то, что мните вы, природа…» (1836) [1197]. Однако позже Тютчев тоже не прошел мимо темы равнодушия и энигматичности природы: это очевидно, прежде всего, в эпитафии «От жизни той, что бушевала здесь…» (1871), которой восхищался Лев Толстой.

В первой половине XIX в. природа во всех великих европейских литературах утрачивает свое былое достоинство. Атеизм и «поэтический нигилизм» действуют в полном согласии, усиливая друг друга [1198]. Обратимся ли мы к творчеству Жан Поля, Платена, Байрона или Шелли, де Виньи, Бодлера, Леопарди, или, наконец, Пушкина – у всех них, причем это было замечено лишь недавно, образ природы сопровождается эпитетами «слепая», «немая», «холодная», «мертвая» или «железная». В «Речи мертвого Христа…» Жан Поля образ «мертвого тела природы» перерастает в образ «огромной могилы» («Видение» из романа «Зибенкез»): эта параллель наглядно демонстрирует антропоморфизм описания неорганических субстанций [1199].

В таком контексте топос «равнодушная природа» начинает играть выдающуюся роль. Он с особенной проникновенностью выражает ужас изолированного индивидуума среди дистанцированной от его переживаний и абсолютно безучастной к ним природы. Индивидуум, особенно если он обладает рефлектирующей и восприимчивой поэтической натурой, особенно остро переживает травму сепарации, неизменно вызываемую индифферентностью среды. Природа – это уже не тот вожделенный предел томления и стремления, где растет голубой цветок романтиков-идеалистов и где зелень растений становится символом «вечнозеленой», т. е. вечной жизни: она (природа) ощущается как безотзывная среда безразличного к страданиям человека и абсолютно немого альтернативного мира. Этот образ мыслей, хотя и с некоторым опозданием относительно европейской художественной мысли, утвердился и в России.