Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Формирование семантического поля понятия начинается в 1886 г. В рассказе Антоши Чехонте «Нытье», написанном в эпистолярной форме, повествователь завершает описание своего одиночества следующей сентенцией: «А тут еще, точно желая показатъ свое равнодушие к моим страданиям, в темные окна монотонно и неласково стучит холодный осенний дождь…» (С., V, 340. Курсив мой. – П. Т. ). В рассказе «Враги» (1887) природа уподоблена «темной, безгранично глубокой и холодной яме», а в посвященном Я.П. Полонскому рассказе «Счастье» (1887) бесконечные степные сторожевые и могильные курганы описаны следующим образом:

‹…› в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они все еще будут стоять как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут под собой (С., VI, 216. Курсив мой. – П. Т. ).

Этот мотив далее переходит в повесть «Степь» (1888), где на фоне безразличия птиц, звезд и темноты к «короткой жизни человека» интенсифицируется чувство потерянности (С., VII, 29, 49, 65–66 и др.). Прилагательное «равнодушный» настолько частотно в этом тексте, что можно впервые говорить о его лейтмотивности. В рассказе «Огни», написанном и опубликованном непосредственно вслед за повестью «Степь» (1888), вновь описано ужасное «чувство одиночества», которое охватывает повествователя перед лицом «бесконечной равнины», «непонятного неба», моря или вообще грандиозного ландшафта (С., VII, 113–114, 125–126, 140). И хотя в «Скучной истории» природа предстает перед Николаем Степановичем «прекрасной», она все же безучастна к человеку, поскольку ни деревья, ни птицы, ни облака не заметят его смерти (С., VII, 298).

В конце 1890-х годов мотив равнодушной природы снова возникает в рассказе «В родном углу» (1897). Молодая женщина возвращается в унаследованное ею фамильное имение, чтобы в нем поселиться. Сначала степной пейзаж кажется ей исполненным простора, свободы и покоя. Но далее бесконечная и однообразная равнина начинает ее ужасать – у нее возникает чувство, «что это спокойное зеленое чудовище поглотит ее жизнь, обратит в ничто» (С., IX, 316. Курсив мой. – П. Т. ). Ее терзает сознание беспомощности, а вопрос «Что делать?» становится все более животрепещущим. Ей не хватает дела, которое заполнило бы ее досуг, а «прекрасная природа» никак не согласуется со скучной и банальной повседневностью поместной жизни. Наконец, она смиряется с необходимостью, т. е. решает выйти замуж, признавая и принимая мысль о том, что теоретические грезы о счастье не имеют ничего общего с повседневной жизнью. Ее последние думы свидетельствуют о готовности слить свою новую жизнь с бесконечной и равнодушной природой степи:

Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной , как вечность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо… (С., IX, 324. Курсив мой. – П. Т. ) [1228]

Эта рефлексия соответствует постулату стоиков, проповедовавших жизнь в гармонии с природой для достижения счастливого существования в результате подобной гомологии [1229].

О таком же самоотречении высшего порядка размышляет и повествователь в рассказе «Дама с собачкой» (1899) в эпизоде поездки в Ореанду Гурова и Анны Сергеевны, смотрящих на море со скамейки на крутом скалистом берегу:

Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства (С., X, 133. Курсив мой. – П. Т. ).

Если бы человек не забывал о высшей цели бытия, как сам Гуров думал перед лицом прекрасной природы, все было бы «прекрасно на этом свете» (С., X, 134). Таким образом, как с точки зрения повествователя, так и в восприятии Гурова природа возвышается до первопричины бытия вечности, красоты и безучастного покоя.

В заключение этого параграфа – последний пример актуальности и семантической амбивалентности топоса «равнодушная природа» для Чехова – амбивалентности, подобной его антропологическим импликациям. С одной стороны, природа в ее вечности, красоте и покое воплощает сверхчеловеческое совершенство, с другой – в своем изначальном равнодушии к жизни и страданиям человека – холод и мучительную дистанцированность. Перед ее немотствующей вечностью человек превращается в мимолетное ничтожество, объект насмешки «матери-природы». В рассказе «Ионыч» (1898) Старцев констатирует ночью на кладбище: «Как в сущности нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!» (С., X, 32).

Итак, человек может преодолеть ужас перед лицом «равнодушной природы», утешиться ее равноудаленностью от всего живого и примириться с законом бытия только путем обретения душевного покоя в результате следования учению стои и слияния с жизнью природы в результате приятия существующего порядка вещей: кто приходит к такому осознанию «высших целей бытия», тот в конце концов понимает, что «все прекрасно на этом свете» (С., X, 134) [1230]. Но если ему это не удается, он обречен видеть в «матери-природе» только чудовище.

Начиная со второй половины XIX в. философски-стоическая уравновешенность в восприятии концепта равнодушия и соответствующего ему взгляда на природу встречается все реже по мере победного шествия технического прогресса и естественных наук, сопровождаемого утратой метафизических и пантеистических проекций. Приводимые далее цитаты говорят сами за себя и не нуждаются в комментариях:

Вы хотите жить «согласно с природой»? О благородные стоики, какой обман слов! Вообразите себе существо, подобное природе, – безмерно расточительное, безмерно равнодушное, без намерений и оглядок, без жалости и справедливости, плодовитое и бесплодное, и неустойчивое в одно и то же время, представьте себе безразличие в форме власти, – как могли бы вы жить согласно с этим безразличием? Жить – разве это не значит как раз желать быть чем-то другим, нежели природа?

( Ф. Ницше . По ту сторону добра и зла. О предрассудках философов, § 9).

Вновь и вновь кажется, будто природа не подозревает о том, что мы возделываем ее ‹…›. Пусть мы изменяем внешнюю оболочку Земли, пусть мы распоряжаемся ее лесами и лугами, ‹…› присваиваем плоды деревьев, как будто они для нас предназначены, – чего стоит все это, если мы вспомним хотя бы один-единственный час, когда природа действовала, пренебрегая нами, нашей жизнью, нашими надеждами, – действовала с той величавой торжественностью и безразличием, которыми преисполнены все ее жесты. Она знать не знает о нас. И чего бы люди не достигли, ни один из них не удостоился того, чтобы она разделила его боль или откликнулась на его радость.