Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

В Вольфенбюттеле и других городах Германии с давнего времени проводятся симпозиумы германистов, посвященные словесности эпохи Просвещения. Один из сборников материалов этих симпозиумов носит название «Человек как целостность. Антропология и литература в XVIII веке» [1251]. Результатом подобного рода исследований стало представление об ансамблевом взаимодействии философии, литературы, психологии, медицины и теологии. В центре проблематики были тема воспитания, жанр воспитательного романа (Bildungsroman) и венчающий все здание науки о человеке философский вопрос о его предназначении [1252]. На передний план при этом выступал определенный тип мыслителя: «врач-философ», ориентированный на идею целостности человека. Представитель такого типа личности знал, или по крайней мере предполагал, что мнимый идеал «прекрасной души» или опыт калокагатийной самореализации в единстве духовного и физического совершенства в конечном счете являются половинчатыми – они постоянно угрожаемы распадом на свои составляющие.

Основные понятия этого немецкого дискурса: «назначение человека», «прекрасная душа», «благородный характер», «слабое сердце» и «цельный человек» вскоре всплыли и в России. И несмотря на то что к выяснению отдельных путей проникновения этих идей в Россию были приложены некоторые усилия, пути эти в целом остаются неисповедимыми. Вероятно, лучшей немецкой работой этого плана о Достоевском является книга Кристианы Шульц «Эстетическая теория Шиллера в литературной теории Достоевского: некоторые аспекты» («Aspekte der Schillerschen Kunsttheorie im Literaturkonzept Dostoevskijs», München, 1992). Достоевский засвидетельствовал свое увлечение Шиллером: «…мы воспитывались на нем» (XIX, 17) и даже свое знание текстов Шиллера наизусть (XXVIII/1, 69). Если бы мы спросили Достоевского о его литературных предпочтениях, Шиллер, вероятно, возглавил бы этот список [1253]. Гончаров также оставил свидетельства своего увлечения Шиллером, сообщив, что он выполнил большое количество переводов из Шиллера, Гёте и даже Винкельмана [1254]. Оба – и Гончаров, и Достоевский – явно интересовались прозаическими сочинениями Шиллера, и этот интерес вплоть до настоящего времени является одной из наиболее сложных проблем так называемой латентной рецепции.

В прозаических произведениях Шиллера, как это было характерно и вообще для XVIII в., речь, помимо всего прочего, идет и о добром сердце, и о благородном характере. Если доброе (или прекрасное) сердце рассматривается как одна из частных составляющих своего рода априорной «грамоты на дворянство», но впоследствии становится знаком пассивной жизненной позиции, то прекрасному или благородному характеру приписывается полновесная способность действенной жизненной позиции, т. е. способность соединить осознанное и активное исполнение долга добродетели со склонностью к добродетели. Образно говоря, человек с благородным характером подобен дубу, обладающему стержневым корнем, уходящим глубоко в почву и дающим ему устойчивость в жизненных бурях, а доброе (только лишь доброе) сердце подобно сосне с корнями, стелющимися близко от поверхности почвы и потому неустойчивой под напором урагана. Требовать добра от других, т. е. только декларировать его – это одно, а творить добро самому и тем самым вносить его в мир – это совсем другое. Словосочетание «доброе сердце» и его синонимическое гнездо вполне может оказаться надувательской вывеской.

Поэтому трактат Шиллера «Эстетическое воспитание» имеет своей конечной целью облагораживание и «целостность характера», а не просто парциальное воспитание сердца. Согласно Шиллеру, никогда нельзя жертвовать целостностью нравственных моральных сил во имя совершенствования отдельных моральных качеств. Шиллер любил выделять слова «целостность» и «характер» курсивом [1255]. Ужасы Французской революции усилили убеждение Канта и Шиллера в том, что гарантировать гуманность и гражданскую свободу обществу могут не идеально-идеологические добросердечие и энтузиазм (Schwärmertum), но только «облагороженный характер» «цельного человека». Согласно Канту, решающее значение имеет не чистое «благожелательство», но одно лишь осуществленное «благодеяние». Пассивно-аркадское идиллическое существование низводит человека до животного уровня овечьего прозябания [1256]. В своем аркадском стихотворении «Резиньяция» (в русском переводе «Отречение») Шиллер заставляет лирического героя вернуть Вечности «свидетельство на счастье» [1257] – и этот мотив, и эта цитата отзовутся в романе Достоевского «Братья Карамазовы» (ср.: «…свой билет на вход спешу возвратить обратно ‹…› только билет ‹…› возвращаю». XIV, 223; XV, 555). Лишь свободная воля и индивидуальная добродетель решимости, преодолевающие тяготение к чистому «благополучию», являются основами нравственности. Для Шиллера и его теории безусловной аксиомой является утверждение:

‹…› ибо человек есть существо хотящее. ‹…› Добрым и прекрасным, но слабым душам свойственно нетерпеливо настаивать на осуществлении своих моральных идеалов и огорчаться встречаемыми препятствиями. Такие люди ставят себя в грустную зависимость от случая, и можно всегда с уверенностью предсказать, что они ‹…› не вынесут высшего испытания характера и вкуса [1258].

В статье «О патетическом», соответственно, говорится, что «мы с отвращением отворачиваемся от сносного персонажа» [1259], иначе говоря, «все возвышенное имеет источником только разум» [1260]. Это утверждение исполнено аподиктической решительности. По мысли Ганса Юргена Шингса, Шиллер внес существенный вклад в дискредитацию «поэзии сострадания» [1261]. И у Гёте в «Признаниях прекрасной души» «твердость характера» предпочтена «соблазнам беспорядочной фантазии» и частным благоговениям чувствительного сердца. Умиление всегда может скрывать в себе элемент самолюбования.

Различие между (только лишь) добрым сердцем и благородным (или прекрасным) характером – т. е. между преходящей добродетелью темперамента и надежной разумной добродетелью – способствует лучшему пониманию парадоксальности образов Обломова и Мышкина. Абстрактная теорема прекрасного сталкивается с реальностью бытия, поскольку идеал – это еще не реальность, а поза – еще не действие. Согласно его (предполагаемому?) намерению Достоевский хотел в Мышкине создать образ совершенно прекрасного человека. Но уже Кристоф Мартин Виланд заметил, что «совершенно прекрасный человек ‹…› – это абстракция, которая никогда не существовала, никогда не будет и никогда не может существовать» [1262].

Удивительным образом знаменитая формула Достоевского здесь буквально предсказана и одновременно категорически опровергнута. Скепсис Виланда сближает его с Кантом и Шиллером и, насколько мне известно, эта параллель еще не была отмечена в науке о Достоевском.