Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Во всяком случае, проблема значения и смысла понятия «доброе сердце» изначально возникает у Достоевского в неразрывной связи с понятием «мечтатель» и всем его вышеописанным семантическим полем. «Доброе сердце» в любой момент может оказаться «слабым сердцем» (ср. одноименную повесть Достоевского). «Слабый человек» всегда под угрозой собственных энтузиазма и «глупого сердца» (ср. повесть «Хозяйка». I, с. 315 и след.). В «Признаниях прекрасной души» Гёте говорит о «слабом сердце», способном только «мечтать». В трагедии Шиллера «Дон Карлос» король называет маркиза Позу «странным мечтателем» (Действ. III, явл. 10). Повесть Достоевского «Белые ночи» имеет два подзаголовка: «Сентиментальный роман» и «Из воспоминаний мечтателя», а в ее тексте возникает вопрос: «Слушайте: знаете вы, что такое мечтатель?» – возможно, это «смешной человек»? Идет ли в «Белых ночах» речь о «патетических» или о «смешных» вопросах? Как уравновесить «фантастику» и «отрезвление» (см.: II, 111–120)? И если ни Обломов, ни герои Достоевского не работают в прямом, практическом смысле, соответствуют ли они условиям, при которых характер, согласно Канту, Шиллеру и Гёте, может быть определен как положительно нравственный?

Чтобы приблизиться к разрешению этих проблем, необходимо основательное изучение истории понятий, каковое отсутствует и применительно к Гончарову, и применительно к Достоевскому, хотя в этом последнем случае для подобного исследования существует основательный лексикографический базис [1283]. Что именно русские писатели понимали под словами «сердце», «душа» или «характер» и знали ли они о том, что в немецкой словесности, прежде всего в словесности эпохи Просвещения, предпринимались неоднократные попытки дефиниции и дифференциации этих понятий? Представляется, что сопоставительное изучение истории русского понятия «мечтатель» и немецкого «Schwärmer», а также возможных путей трансфера и трансформации этих понятий было бы в высшей степени содержательным [1284]. Русские тексты XIX в. исполнены многочисленных сожалений по поводу отсутствия понятийного сознания и трудностей передачи немецких понятий «русскими звуками» (Надеждин). Гончаров даже говорил о русском «растлении понятий и нравов» [1285]. Изучение истории понятий требует большой филологической и философской начитанности и знания оригинальных текстов. Многие немецкие достоевсковеды предпочитают работать с переводами, а это – в зависимости от того, какая проблема ставится – весьма ненадежный источник.

В романе «Идиот» встречаются такие словосочетания как «благородный», «бесовский» и «смешной» характер (VIII, 219, 298, 299). Характер может быть также «серьезным и полным истинного достоинства» (VIII, 77). Сам Мышкин сообщает о «странном» диагнозе своего лечащего врача: «развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый» (VIII, 63). В романе о взрослении человека «Подросток», описывающем, по определению Х.Ю. Геригка, поиски самоидентичности «пубертатного сознания», слово «характер» приобретает статус ключевого понятия. Словоупотребление не имеет непременного терминологического смысла. Действующие лица у Гончарова и Достоевского тоже именуются «характерами», а не «сердцами» или «душами». Особенно у Достоевского понятие «душа» периодически ставится под сомнение ироническими и комическими контекстами, в которых оно возникает. Лебедев называет Мышкина своим «благодушнейшим, искреннейшим и благороднейшим князем», воплощением «торжества добродетели» (VIII, 377). Окарикатуренный мечтатель в качестве насмешки над «прекрасным человеком», который, в свою очередь, тоже наделен чертами этого типа!? Что, собственно, люди XIX в. понимали под словом и понятием «идиот»? Был ли Достоевский осведомлен об этимологических греческих корнях этого понятия? [1286]

Жизненный путь Обломова заканчивается ударом и преждевременной смертью, жизненный путь Мышкина – вторичным (последним?) заключением в санатории в горах Швейцарии. Патология одерживает победу над «добродетелью» и «добрым сердцем». В 1867–1868 гг. Достоевский жил в Женеве, где незадолго до этого времени было основано общество «Красного креста». К этому времени был написан роман «Идиот», через некоторое время – рассказ «Вечный муж», где в заключении главы XVI читаем следующее:

Да-с, природа не любит уродов и добивает их «естественными решеньями». Самый уродливый урод – это урод с благородными чувствами ‹…›. Природа для урода не нежная мать, а мачеха. Природа родит урода, да вместо того, чтоб пожалеть его, его ж и казнит, – да и дельно. Объятия и слезы всепрощенья даже и порядочным людям в наш век даром с рук не сходят ‹…› (IX, 103).

В прекрасных горах Швейцарии Мышкин чувствовал себя как «выкидыш», совершенно чуждый всему, что его окружает. Подобно Ипполиту, он не видит себе места в этом прекрасном внешнем мире (VIII, 351–352). Ему оказываются чужды даже библейские обетования избранному: радуга и изумрудная зелень (ср.: в Апок. 4:3: «Радуга вокруг престола, видом подобная смарагду») [1287]. Обломов ничего так не боится, как широты вод и высоты гор. Для Шиллера, напротив, «величие природы» с ее «обширными океанами» и «необозримыми высотами» гор выражает категорию возвышенного, а эстетическое воспитание возможно только при условии соединения чувства прекрасного и чувства возвышенного [1288]. Петрарка (которого Достоевский упоминает лишь изредка) в своем знаменитом описании подъема на гору Мон Венту, отстоящую от Женевы примерно на 250 км по прямой, аллегорически соотнес восхождение в буквальном и метафорическом, духовно-нравственном смысле, с идеалом bonum et verum («благо и истина»). Обломов и Мышкин далеки от подобных физических и метафизических путей познания просторов. Их жизненные пути заканчиваются в тесных убежищах гроба и санатория.

Н.М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника» (который, как и Достоевский, видел в Базеле картину Гольбейна «Мертвый Христос в гробу» и в 1789–1890 гг. провел несколько месяцев в Женеве), придерживался мнения, что истинный поэт должен обладать «добрым, нежным сердцем», и заключил свою короткую программную статью «Что нужно автору?» утверждением: «Я уверен, что дурной человек не может быть хорошим автором» [1289]. Интересно, что сказал бы Карамзин о Достоевском, учитывая биографию писателя, а также о его галерее персонажей-преступников?

По Достоевскому, энтузиазм нуждается в нравственной силе и цели – это может быть благо народа и его святая вера в Христа. В противном случае он обречен на беспочвенность (ср.: «почвы нет». XI, 274) и состояние потерянности. «Теряться/потеряться» – это одно из излюбленных словечек и Гончарова, и Достоевского, заслуживающее специального исследования по причине своей крайней частотности. Герои состоявшегося воспитательного романа (романа становления) находят себя (приходят к себе), достигая самоидентификации и цельности; напротив, такие персонажи как Обломов и Мышкин теряются в утрате этой самоидентичности, характерной для романа, реконструирующего процесс распада личности. Добрый Обломов и прекрасный Мышкин – это никоим образом не Натан Мудрый. Герой романа «Подросток», формально nullo patre natus (незаконнорожденный) в конце концов извиняется за свои энтузиастически-мечтательные порывы и заявляет, что «Шиллеров в чистом состоянии не бывает: их выдумали» (XIII, 363). Может быть, и «вполне прекрасный человек» Мышкин тоже только выдуман? Кристиана Шульц констатирует: «Идеал должен разрушиться, потому что он основан на ущербной человеческой натуре » [1290].