Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Если мы предпримем попытку исследовать в романах Гончарова и Достоевского семантическое поле понятий сердце-душа-характер, станет очевидно, что оппозиция сердце-характер в них весьма актуальна, даже если она, как и в немецкой словесности, не всегда имеет статус всепроникающей нормативности и однозначной номенклатурности. Гончаров – т. е. повествователь романа «Обломов» и его персонажи – вновь и вновь говорит о «добром сердце» и «чистой душе» Обломова, но при этом добавляет, что характер у него летаргический (кн. 1, гл. 6) или вообще отсутствует («у него недоставало характера»), и это не дает ему вполне постигнуть идеал «добра, правды, чистоты» (кн. 2, гл. 11). Ольга называет себя «мечтательницей, фантазеркой», обладающей «несчастным характером» (кн. 3, гл. 11), а Штольц сетует на ее «мечтательность» и «избыток воображения» (кн. 4, гл. 8). В горах Швейцарии Ольга поняла, что Штольц – не мечтатель (кн. 4, гл. 4). По сравнению с ним Ольге не хватает «силы воли и характера». Officia honestatis – предписаниям моральной ответственности – повинуется только сильный характер.

Соответствующие параллели можно найти и в романе Достоевского «Идиот», в котором постоянно отмечается, что «предобрые люди» в конечном счете могут быть только смешны – и это еще в лучшем случае (ср.: VIII, 240). Когда Мышкин произносит свою очередную проповедь о смирении и всепрощении, ему возражает один из немногих персонажей, которого Достоевский не выводит в двойном свете, а именно, князь-антагонист Щ.:

Милый князь, ‹…› рай на земле нелегко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай – вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу. Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда… (VIII, 282).

Здесь незаконченный разговор прерывается многоточием, и мы можем заключить, что истине лучше остаться невысказанной: она принадлежит к разряду ineffabilia , невыразимого [1263]. Тем не менее, представляется, что это невыразимое вполне внятно высказано, как в самом действии, так и в финале романа, где эхом откликается формула Виланда об абстрактности идеала положительно прекрасного человека. И, разумеется, не случайно в эпилоге романа вновь возникает фигура князя Щ., сказавшего «несколько счастливых и умных истин» по поводу последнего свидания Евгения Павловича с неизлечимо душевнобольным «идиотом» князем Мышкиным в швейцарской психиатрической клинике (VIII, 509) [1264]. Разумеется, о том, какие именно это истины, читатель остается в неведении – как это типично для Достоевского!

Не следует забывать также и того, что в русских дискуссиях той эпохи существенную роль играл трактат Макиавелли «Il principe» (буквально – «Князь»). И это произведение тоже предлагает своего рода контрпроект Мышкину.

Достоевский и Гончаров вполне сознавали половинчатость чистой доброжелательности, т. е. благополучия, не осуждая окончательно (только лишь) «доброго сердца». Тем не менее их романы пронизаны ощущением того, что провозглашенный и осуществленный проекты жизни не должны расходиться друг с другом.

Радикальная деконструкция концепта «(только лишь) доброго сердца» не заставит себя долго ждать: его окончательно сокрушит Фридрих Ницше. В посмертно изданных сочинениях Ницше, а также в «Антихристе» мы можем найти формулировки, которые могут быть прочитаны как своего рода разоблачительный комментарий к образу Мышкина:

Что нравится всем набожным женщинам, старым и молодым? Ответ: святой с красивыми ногами, еще юный, еще идиот … [1265]

Несколько ниже следует инвектива Ницше против презираемых им «добрых людей» с их «овечьей умеренностью» («Schafsmäßigkeit») посредственности и стадным идеалом счастья невинных агнцев («Lämmer-Glück»):

Они сумасбродно верили, будто «прекрасную душу» можно носить в том трупном уродстве, которое они именовали телом… А чтобы и других заставить в это поверить, им понадобилось истолковать понятие «прекрасная душа» по-новому, переиначить и исказить его естественную наполненность, покуда в конце концов оно не превратилось в бледное, болезненное, идиотически-восторженное существо, каковое и стало восприниматься как совершенство ‹…› как преображение, как высший человек (С. 145).

Это звучит как пародия на декларированный Достоевским «реализм в высшем смысле». И далее:

‹…› сперва мы провоцировали неистовство чувства молитвами, движениями, жестикуляцией, клятвами, – теперь на смену ему приходит изнеможение, часто очень тяжелое, нередко и в форме эпилепсии. А за этим состоянием глубокой вялости и разбитости наступает проблеск выздоровления – или, в религиозных понятиях, «спасение» (С. 148).

Некоторым своим наброскам Ницше даже дает название «К критике доброго человека». В них он задается вопросом:

‹…› желательно ли было бы, чтобы сохранилась только «самая почтенная», т. е. самая скучная порода человека? Прямоугольные, добродетельные, порядочные, хорошие, прямые «носороги»? (С. 211)

Его ответ гласит: в «добром человеке» торжествует « идеальный раб », как выражение абсолютного « самоотречения » (С. 212). Такое самоотречение было бы тотальной импотенцией во всех смыслах – духовной и сексуальной: «человек лишился бы, к сожалению, не только известного члена, но и утратил всю мужественность характера» (С. 223). «Безумие моралистов» следует мáксиме: «только человек, лишенный мужественности, есть добрый человек» (С. 223). Террор смиренности «доброго человека» – это не больше, чем новая форма псевдоморальной тирании смиренных: «воля к установлению одной морали является на поверку тиранией того вида, для которого она скроена, над другими видами» (С. 189). Следовало бы пропагандировать не идеал доброго стадного человека, но идеал сильной индивидуальности и отвергнуть «пустую доброту и прекраснодушие» (С. 510). «Самое тяжелое испытание характера: не дать разрушить себя соблазнами добра» (С. 505). Из этой последовательности цитат очевидно всплывает совершенно противоположный смысл возможных высказываний Достоевского на эту тему.

Все это довольно грубо сказано и приводит на память напыщенные тирады Берты Экштейн-Динер, скрывшейся за псевдонимом «Сир Галахад». Ее «Путеводитель по идиотам русской литературы», вышедший в 1925 г., был, вероятно, создан под сильным влиянием Ницше [1266]. Однако, как известно, Ницше оказал огромное влияние не только на немецкую, но и на русскую мысль. И кое-что в его наследии было своего рода реакцией на русскую мысль, прежде всего, на Достоевского. Если же принять во внимание осознанную в XVIII в. истину, что «доброе сердце» еще не является залогом «благородства характера», то станет очевидной непрерывная цепь преемственности и полемики европейской общественной мысли: от Шиллера к Гончарову и Достоевскому, и далее – к Ницше и рецепции Ницше в России. Эта цепь эволюции европейской идеологии заслуживает специального исследования.