Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Великим романам XIX в. периодически предъявляются упреки в том, что они «не новы» по своим структуре, составу персонажей и тематике, как будто «новизна» является приоритетным свойством высокого искусства. Там, где рекламируется авангард, все предшествующее автоматически получает статус арьергарда. Все, что осталось сзади на каждой полосе обгона, немедленно клеймится как якобы «устаревшее». Иногда и роман И.А. Гончарова «Обломов» считается «устаревшим», и, значит, «скучным». Действительно, реалистическая манера повествования с ее широкой и ясной типизацией, недвусмысленной вещно-временнóй символикой, классически простой архитектоникой и аукториальной подачей смыслов, которые дополнительно могут быть уточнены по переписке и статьям Гончарова, далека от экспериментального и «инновационного» искусства открытых романных построений. Тем не менее роман «Обломов» способен предъявить своему исследователю целый ряд проблем, которые начиная с XX в. и до последнего времени являются излюбленными темами научного дискурса. Вот лишь несколько скромных наблюдений.

В русских былинах встречается говорящее имя героя «Ломов» («ломающий»). Это весьма показательное имя собственное, которое содержит в себе и обобщающий характерологический потенциал, временами всплывает и позже в русских художественных текстах. Например, в чеховском фарсе «Предложение» (1889) действующим лицом является «упитанный» помещик Иван Васильевич Ломов, неотесанный и бестактный «сердцеед», который, сообразно с законами жанра, представлен как гипертрофированно-одномерное существо [632].

Из этого факта следует вывод: имевшие место попытки этимологизации фамилии «Обломов» на основе слова «облый» (круглый, мягкий, приятный), скорее всего, несостоятельны [633]. Подобные интерпретации преследуют апологетическую цель изготовления из Обломова чего-то вроде «положительного» (во всяком случае, симпатичного) героя. Об-Ломов, человек-обломок – это некая противоположность Ломова, который делает обломки из других людей. Люди-обломки способны вызвать сочувствие ( sym-pathia [634]), ведущее к благосклонности, и тем вернее, если они – как и Обломов – достойны любви и обладают значительным проективным потенциалом. Психологи в таких случаях прибегают к понятию «инфантильный архетип».

Однако в образе Обломова доминирует мотив обломка. Рассудительный интерпретатор поместил бы этот образ между двумя крайностями: ретроспективная руина (нечто, бывшее целым) и перспективный эскиз (нечто еще не законченное). Оба варианта удовлетворяют фигуре pars-pro-toto . Как правило, фрагменты и осколки несут в себе как представление, так и субстанцию раздробленности, сломанности и дефектности – наподобие торса античной статуи. Слово «облом» и, соответственно, «обломок» в русском жаргонном или матерном языке может иметь значение не только «грубый, неуклюжий человек», но и «вяло-депрессивная бездарность» (также и в сексуальном отношении) и «неуспех». Душевнобольные или внутренне надломленные пациенты психиатров тоже именуются окказиональным термином «обломки» [635].

Является ли подобное осколочное существо «лишним человеком» (если использовать это определение как литературоведческий термин)? Обломов – один из главных представителей когорты русских «лишних людей», как определил этот тип Тургенев в своем рассказе 1850 г. «Дневник лишнего человека». Галерея «лишних людей» создана всей русской литературой XIX в. от Пушкина до Чехова (этот последний опубликовал в 1886 г. рассказ «Лишние люди» [636]). К числу характеристик, которые Обломов получает от автора и персонажей, а также дает сам себе, относятся: «ненужный», «праздный» и «мертвый человек».

Хотя литературный тип homo superfluus (лишний человек) не является ни библейским, ни общекультурным, он всегда в той или иной степени существовал в литературе. Роман «Обломов» может быть прочитан как своего рода ламентация по поводу всех враждебных просвещению жизненных явлений вообще и их русской разновидности – «обломовщины» – в частности. В современном мире традиционные ценности и общественный строй размываются все больше и больше: это ведет к возникновению типологического – фрагментаристского и «безродного» – литературного персонажа. Исчезновение centra securitatis [637]обусловливает недостаточность самоопределения, сопровождаемую изнуряющим страхом перед возможностью выпадения из общества и участью «лишнего» человека. Где мое место в обществе? Этот фундаментальный вопрос, чреватый многими сомнениями, ставили все русские писатели, начиная с Гоголя. Как заметил Томас Манн, размышляя именно о Гоголе, русская литература XIX в. с самого начала была подготовкой к модернизму [638].

В современной немецкоязычной литературе периодически появляются тексты, в заглавиях которых встречается понятие «лишний». Я назову только произведения Лены Крист (1881–1920) «Воспоминания лишней» (Lena Christ, «Erinnerungen einer Überflüssigen», 1912), Мелы Хартвиг (1893–1967) «Лишний ли я человек?» (Mela Hartwig, «Bin ich ein überflüssiger Mensch?», 1930–1931) и Габриэлы Ридле (Gabriele Riedle, род. 1958), «Лишние люди» (2012; изд-во H.M. Enzensbergers «Andere Bibliothek», Bd. 327). Сравнение типологии немецких и русских «лишних людей» могло бы стать интересной компаративистской проблемой [639].

«Бездомность» – это сквозная тема современной литературы [640]. Человек и в буквальном, и в переносном смысле бесприютен. Вследствие размывания порядка человек стал безродным, он гоним жаждой поисков утраченного времени, утраченных свойств, утраченной любви, утраченного статуса, утраченной избранности, в общем – утраченного «дома». Насколько этот опыт утраты актуален и для России, показала в своей недавней статье «Всяк на Руси – бездомный» Ангелина Едиг [641].

Одной из центральных тем романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина» является именно бездомность/домашность. Анна разрушает домашний очаг и своей первой, и своей второй семьи. Левин, напротив, привержен дому и поместью, браку и созиданию семьи, наконец, стабильности естественной жизни – социальной, моральной и религиозной. После многих разочарований и борьбы за существование он находит свое место и в нем – прочную опору. Пугающая и разрушительная бесприютность характерна и для романных миров Ф.М. Достоевского («случайное семейство»), И.С. Тургенева (упадок «дворянских гнезд»), Н.С. Лескова, М.Е. Салтыкова (вырождение семьи) – и, наконец, И.А. Гончарова.

Обломовка и Обломов – это воплощение материальных и духовных развалин, которые становятся следствием ложного воспитания и отсутствия импульса к самовоспитанию. Идеалы просвещения и домашних добродетелей воплощены в образах Штольца и Ольги (см. также ниже, в параграфе IV). Штольц, как и Левин, – созидатель дома, брака, семьи, социального и нравственного порядка. И ему, и Ольге удается обрести свое место и жилище только после продолжительных поисков и принятого вызова на «битву с жизнью» (ч. IV, гл. 8). Усталость и инертность чреваты крушением – как это случилось с Обломовым. Поместье Обломова приходит в упадок, Ольга, напротив, сможет защитить свое имение («Какой дом! Сад!» – ч. III, гл. 7), а Штольц и без того строитель в прямом и переносном смыслах – соответственно своему девизу, согласно которому человек должен быть не только творением, но и творцом, и самосозидателем (ср.: ч. IV, гл. 2, 8). Первый успех, к которому Штольц стремится и которого в конце концов добивается – построение большого дома («у меня будет четырехэтажный дом»; ч. II, гл. 1). Напротив того, единственное призвание Обломова – это быть только барином и ничего не делать («Да, я барин и делать ничего не умею ‹…› сделался просто барином»; ч. III, гл. 9).