Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

2) Гончаров написал одно-единственное, достойное внимания и, пожалуй, даже оригинальное произведение, а именно роман «Обломов»;

3) однако этот роман не обладает вообще или обладает слишком малой общей, универсальной значимостью, поскольку он очень тесно связан с особенностями описываемой эпохи в России;

4) эти типичные черты времени характерны только для России, но никак не для Европы;

5) однако это типично русское можно найти и у других, более крупных русских авторов;

6) в выборе материала Гончаров «старомоден» и «консервативен».

Другими словами, Гончаров воспринимался многими немецкими критиками вплоть до начала XX в. как второстепенный автор. Похожие мнения можно было найти и в переводах русской критической литературы (Веселовский, Кропоткин и др.). На переднем плане стояла могучая тройка в составе Тургенева, Достоевского и Толстого. К тому же ранние немецкие оценки Гончарова – и особенно его романа «Обломов» – представляли собой явные избитые клише. Так, например, считалось, что Обломов обладает только «атрофированными душевными силами» («atrophierte Seelenkräfte»), что он воплощает в себе «сонную апатию и лень» («schläfrige Apathie und Faulheit») [610]и даже является олицетворением «лености русских» («Trägheit der Russen») и «характеристикой нашего восточного соседа» («Charakteristik unserer östlichen Nachbarn») вообще [611]. Обломов, говорилось дальше, живет «за счет труда рабов» («auf Kosten von Sklavenarbeit»), в его лице торжествует «старый принцип пассивности» («alte Prinzip der Passivität») [612], он представляет собой «великолепный экземпляр национальной славянской инертности» («Prachtexemplar nationaler, slavischer Indolenz») в широком смысле [613]и «живое воплощение национального русского порока» («lebendige Verkörperung des russischen Nationallasters») [614]. Помимо того выражалось мнение, что роман «Обломов» может быть по-настоящему понят и оценен только в России и только русскими читателями, поскольку каждый русский несет «болезнь Обломова в собственной крови» («Oblomoffs Krankheit im eigenen Blute») [615]. Потому-то слово «обломовщина» сразу же было воспринято русским языком и включено в его словарный состав [616].

Усилению клише, касавшихся Обломова, способствовали и специфические суждения о Штольце. Андрей Штольц, говорилось в критических работах, был задуман Гончаровым как типичный немец, олицетворяющий целеустремленность, энергию, этику труда и практическую жизнь [617]. Будучи воплощением чувства долга и активности, Штольц является ведущей фигурой для Обломова и тем самым для всей России [618]. Известный историк литературы Ойген Цабель даже пишет: «Штольц является восхвалением немецкого прилежания, типом, сотворением которого Гончаров на все времена заслужил нашу [немцев] благодарность» («Stolz ist die Verherrlichung deutschen Fleißes, ein Typus, mit dessen Schöpfung sich Gontsharow für alle Zeiten unseren [deutschen] Dank erworben hat») [619].

Наряду с этими положительными отзывами были и характеристики негативного плана. В них Штольц изображается как «беспокойный деловой человек» (Рейнгольдт) или как «постоянно обогащающийся капиталист» (Веселовский), в котором иногда проглядывают черты мещанина, лишенного душевной теплоты. В немецком переводе сочинения Петра Кропоткина «Идеалы и действительность в русской литературе» говорилось: «Однако этот Штольц является скорее символом интеллигентной активности, чем живым человеком. Он сконструирован, и я опускаю его» [620]. В немецком издании истории литературы Александра Веселовского образ Штольца оценен как «неудачный» (120). В более позднее время Штольца в Германии иногда сравнивали даже со Стахановым.

Большинство критиков называет Штольца «немцем», только немногие из них называют его корректно «полунемцем». Нигде подробно не рассматривается тот факт, что у Штольца кроме отца-немца, уже 20 лет счастливо живущего в России, есть и русская мать, что его родным языком является русский, и что он исповедует русское православие. Чаще всего остается без всякого внимания, что Гончаров в образе Штольца хотел изобразить как раз не стопроцентного немца, а именно некий симбиоз из якобы лучших черт, присущих немцам и русским. И этот основной недостаток практически всех интерпретаций сохраняется, как мы еще увидим, вплоть до наших дней. Как в научных, так и в литературно-критических работах концепция синтеза, заложенная в образе Штольца, учитывается все еще недостаточно, а иногда просто игнорируется.

Невыгодным для более положительного признания в Германии создателя «Обломова» оказалось и то обстоятельство, что в ранних немецкоязычных монографиях, посвященных истории русской литературы, имя Гончарова иногда или просто отсутствовало (Хонеггер, 1880), или упоминалось лишь вскользь (Висковатов, 1886), да и то в обзорных главах, наряду с прочими темами и именами (Галлер, Элиасберг, Лутер, Арсениев и др.) [621]. И вообще, Гончаров часто фигурировал только в сравнении с другими русскими писателями, поскольку бытовало мнение, что он недостаточно самобытен и оригинален. Еще в 1920-е годы в пособии по истории литературы одного немецкого ученого можно было прочитать, что Гончаров предлагает «те же самые выводы и тот же самый результат, что и Тургенев» [622]. И конечно, Гончаров в течение многих десятилетий находился в тени той всеобщей эйфории вокруг имени и творчества Достоевского, которая долгое время царила в Германии.

Несомненно, можно найти исследования русской литературы, в которых содержатся и доброжелательные, а иногда даже в высшей степени похвальные отзывы о Гончарове. Однако они появились либо относительно поздно, либо это были абсолютно несенсационные, лишенные эффективности краткие высказывания, содержание которых ограничивалось оценкой эпической широты, жанровой живописи и психологической глубины творчества Гончарова. Правда, жанровая живопись Гончарова тут же подвергалась критике, утверждалось, что она представляет собой «победу повседневности над идеалом» [623], или что она описывает «банальность повседневной жизни» [624]. Монографические исследования творчества Гончарова в виде отдельных книг – в отличие от исследований по творчеству Тургенева, Достоевского и Толстого – появились только после Второй мировой войны.

Неутешительную картину представляют собой переводы Гончарова на немецкий язык. Правда, важнейшие его произведения были переведены уже в XIX в., однако эти переводы были плохими и к тому же иногда неполными, сокращенными. Один из тогдашних критиков констатировал, что даже перевод «Обломова» «не в состоянии оказать воздействия на наших читателей» [625]. К сожалению, и более современные переводы изобилуют ошибками, а многое еще вообще не переведено, как, например, письма и эссе Гончарова. Надо признаться, что я вижу здесь упущение не только немецких издателей, но и немецкой русистики в целом.