Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Уже в первой фразе повести Бунина сообщается о том, что господин едет в Старый Свет. В заключительных же фразах текста его труп возвращается «на берега Нового Света» (327). Роскошный лайнер – шедевр технологии – создан «гордыней Нового Человека со старым сердцем». Номинативы цели путешествия и современного человека Бунин выделил прописными буквами, что соответствует соблюдаемой им графической традиции написания сакральных номинативов (Бог и т. п.). В ранних редакциях повести речь шла не только о «гордыне Нового Человека», но и о «гордой Америке» [577]. Акцентуация и противопоставление Старого и Нового как таковых способно вызвать многочисленные ассоциации: можно вспомнить, например, культурно-географическую оппозицию Америка-Европа, можно увидеть намек на социальный статус выскочки-нувориша как «Homo novus» [578], но первая и неизбежная ассоциация – это, конечно, библейская антитеза «ветхого» (старого) и «нового» человека, открытым текстом сформулированная и развитая в посланиях апостола Павла.

В библейской традиции учение апостола Павла о ветхом и новом человеке отмечено соответствующими вводными фразами: «Отложите ветхого человека, ‹…› облекитесь в нового» (Рим. 6; Еф. 4; Кол. 3). Эти фрагменты являются в высшей степени выразительным комментарием к повести Бунина. Павел призывает к тому, чтобы «новый человек», образ и подобие божие, познавший Христа, отложил «ветхого Адама» с его идолослужением, «раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою» (Еф. 4:31). Идолопоклонство «ветхого человека» – это дьявольское наущение (Еф. 4:27). Кто же останется и далее преданным соблазнам земной жизни и будет глух к пророчествам (ср.: Дан. 5), будет низвергнут господним гневом во мрак и погибель. Обновленный человек должен быть – по ту сторону всех национальных и социальных барьеров – только смиренным, подобно Христу:

‹…› нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3:11).

Здесь мы можем найти объяснение бунинской склонности изобразить в повести своего рода парад многочисленных безымянных представителей всех частей света. Это не имеет ничего общего с «антибуржуазным» или «антиколониальным» пафосом, как пытались утверждать многие исследователи советского времени. В 1915 г., когда Бунин писал «Господина из Сан-Франциско», Первая мировая война набирала свою силу в позиционной войне, воздушных боях и газовых атаках. Безумие безвестной и безымянной смерти царило повсюду.

Живет ли человек в «Новом Свете» Америки или в «Старом Свете» Европы, в Азии или в Африке – это не имеет никакого значения до тех пор, пока он не в состоянии освободиться от «старого сердца». Если ему это не удается, дьяволу легко с ним справиться, и с престола Гибралтарских скал он может спокойно следить за плаванием корабля дураков, каждый пассажир которого – имярек. Бунин выражает опасение, что этот мир не основан на «камне-Петре» и не направляем в безопасную гавань христианской церковью. Надежды этого мира, возможно, уже покоятся в гробу, подобно телу господина из Сан-Франциско в трюме «Атлантиды», поскольку люди слишком часто не находят ведущего к Богу верного пути спасения между Сциллой Ветхого и Харибдой Нового мира (ср.: Мф. 26:28; 1Кор. 11:25). «Возвращение» господина исчерпано чисто географическим аспектом – это не истинное спасение на пути очищения ( via purgativa ). Стих Горация из оды «К государству»: « О navis, referent in mare te novi fluctus? » (Гораций. Оды. I, 14 – «Корабль, морской волной влечет тебя опять!» [579]) актуален не только по отношению к угрожаемому государству.

Бунин проштудировал не только канонические сакральные тексты разных религий (Библию, Коран, буддистские источники), но и комментарии к ним. Он даже имел дело с известными учеными, такими как Константин фон Тишендорф (1815–1874) [580], один из самых известных в то время комментаторов Нового Завета и первооткрыватель Синайского кодекса.

По словам П. Бицилли великая литература развивается на пути «от вещей к словам», а не наоборот [581]. Бунин – непревзойденный тому пример. Изучение вещей непременно должно предшествовать изучению слов. Не эффектное слово как таковое, но непредвзятое наблюдение окружающего мира и его воспроизведение в его взаимозависимостях является первым долгом писателя. Этот метод позволил Бунину превзойти все модернистские течения и в особенности символизм.

Даже если не принимать во внимание такого рода суждения, все же необходимо признать, что Бицилли очень проницательно охарактеризовал творческий метод Бунина. Бунин был превосходным наблюдателем, он обладал несравненной чуткостью к изобилию деталей и ко всему тому, что в видимом и слышимом кажется случайным, но таковым не является; ему были свойственны цепкая память во всем, что касается мира вещей, его контекстов и обитающих в нем людей, а также ясное понимание структур материального, нравственного и социального миров. Писатели Валентин Катаев и Константин Паустовский считали, что Бунин обладает стереоскопическим восприятием мира, а Улла Хан заметила, что Бунин «пишет глазами» [582]. В зрелом и позднем творчестве Бунина регистрация фактов сопровождается сосредоточенностью на самом существенном в плане тематики; при этом порой можно наблюдать известный редукционизм системы и концептов персонажей, который ведет к относительно редкой акцентуации глубокого психологизма и не предполагает изысканности диалога. Господин из Сан-Франциско и его семейство представлены без подробной экспозиции их предшествующей жизни, а их внутренняя жизнь во время путешествия обрисована в технике гравюры на дереве, немногими резкими чертами. Нам неизвестно, что станет с его женой и дочерью после его смерти, они являются чистым стаффажем, фоновыми фигурами, оживляющими вторые планы бунинского полотна. Бунин обходится без излюбленных Толстым и Достоевским продуманных ансамблей, разветвленного действия и подробных эпилогов. Он не любит приемов современной литературы, таких как сложность психодинамики и внутренний монолог, неопределенность перспективы и завуалированные смыслы, энигматическая образность и рафинированная монтажность композиции. От лирика и новеллиста, впрочем, и не следует ожидать ничего подобного. Взамен Бунин обладает несравненным искусством создавать литературу, удерживающуюся на тонкой грани между «сделанным» и «пережитым».

Бунинский нарратив основан на «трезвости, ясности мысли и здравом смысле» классической литературной традиции без «оригинальничанья» [583]. Трезвость, однако, вполне компенсирована редкостным богатством словаря, словосочетаний и изобилием вариантов расположения слов в предложении. Немногие русские писатели обладают таким запасом эпитетов, такой свободой конструкции сложносочиненных и сложноподчиненных предложений, позволяющей Бунину сохранять лирические интонации в восприятии и воспроизведении фактов действительности [584]. Изобразительность бунинской манеры письма всегда сохраняет богатство реальных явлений в их субъективном восприятии, так что бунинские описания как правило отмечены столь же многочисленными, сколь и непринужденными языковыми нюансами, пластической рельефностью и полнотой; они наполнены мыслью, их вещная символика не усложнена до степени загадки.