Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Виноват ли Обломов в своем несовершеннолетии? Ригористический ответ был бы здесь неуместен. «Обломовская система воспитания» может послужить некоторым оправданием, но не совершенным извинением. Этика (и не только кантовская) воспрещает возлагать всю полноту ответственности за другого на кого бы то ни было – да хотя бы и на Штольца. Именно поэтому вечно неспокойна совесть Обломова. Совесть – это, по словам Канта, «сознание внутреннего судилища в человеке» («перед которым его мысли обвиняют и прощают друг друга») [657]. Призыв Канта «Sapere aude!» [658]обращен и к Обломову. Размышления о неудачном воспитании Илюши в главе «Сон Обломова» принадлежат к числу самых злободневных пассажей романа.

Было бы очень заманчивым сравнение романа «Обломов» с одной книгой, которая, насколько мне известно, еще не привлекала внимания литературоведов в связи с творчеством Гончарова: с весьма популярным в Германии трудом барона Книгге «Über den Umgang mit Menschen» («Об обращении с людьми»). Барон Адольф фон Книгге (1752–1796) был одним из деятельнейших просветителей и к тому же плодовитым писателем, масоном и проницательным знатоком человеческой природы. Его книга, зачастую ложно воспринимаемая как учебник хорошего тона, провозгласила идеал «утонченного воспитания», совмещающего прагматическое житейское здравомыслие с достоинством жизненной позиции (хотя, конечно, сегодня мы можем разделить далеко не все его взгляды). По мнению Книгге, человек должен формироваться как «благородный и прямоходящий муж» [659]. Труд Книгге явился своего рода антидворянским «кодексом бюргерских добродетелей» [660], провозгласившим идеал vir bonus (добродетельного мужа), идеального гражданина, прямо соотносимый и с поведенческой моделью Штольца – в качестве программы, и с паразитическим убожеством обломовщины – в качестве предостережения [661]. Была ли работа Книгге «Об обращении с людьми» известна в России? Да, была: первый перевод книги увидел свет в 1820–1823 гг. в Санкт-Петербурге (переработанное издание: 1994). Существуют некоторые упоминания, например, у Н.И. Лобачевского, много лет бывшего ректором Казанского университета.

Подобно Книгге и другим просветителям, Гончаров обращает преимущественное внимание на постулаты права, образования и общественного мнения. В старой Обломовке доминируют «барская воля» и «господское право» (ч. I, гл. 1). Напротив, Штольц и Ольга – оба – уважают «новые права», т. е. права друг друга: «Они поменялись правами» (ч. IV, гл. 4). Эта позиция зиждется на абсолютно чуждых «архаической» Обломовке «современных» общественных нормах: здесь речь идет о равноправии, эмансипации и новых – западных – представлениях об образованном третьем сословии и «бюргерских правах» (ч. II, гл. 1) [662].

Мать Андрея Штольца – русская – тоже с недоверием относится к этим новшествам (ч. II, гл. 1). Ее брак с отцом Штольца нельзя назвать браком по любви. Итак, единственным браком в романе, который соответствует просветительским критериям ответственности и достоинства, становится брак Ольги и Штольца. Их взаимные чувства прошли классические стадии симпатии – дружбы – любви и тем самым обрели, в противоположность преходящим возвышенным чувствам Обломова [663], почти гарантированную прочность: ср. утверждение повествователя: «Дружба утонула в любви» (ч. IV, гл. 4) [664]. Образы Штольца и Ольги далеко не случайно размещены Гончаровым в ассоциативном поле слова «Stolz» (гордость). Только «гордые» в положительном смысле личности могут жить «поменявшись правами». Повествователь говорит о «гордости ‹…› занятого человека» (ч. II, гл. 10), совершенно исчезнувшей у Обломова. У Книгге это сформулировано следующим образом: «Желательно бы было, чтобы гордость считалась благородным свойством души, сознанием истинного внутреннего достоинства… ‹…› Сия самая гордость руководствует людей к великим и благородным деяниям» [665].

Деятельный в положительном смысле человек создает себе «обладание» и «бытие». Штольц и Ольга что-то «имеют» – например, дом и детей, и в то же время они оба «суть» что-то. Здесь уместно вспомнить одну из «Ксений» Шиллера и Гёте, озаглавленную «Ценное и достойное»:

Наряду с материальным «обладанием» всегда существует нематериальное, ведущее к «бытию» [668]. Сартр начинает последнюю часть трактата «Бытие и Ничто» утверждением: «Обладание, действие и бытие – главные категории человеческой реальности» [669]. Обломов и обломовцы утратили эти основополагающие категории. Глагол «терять», и особенно в своей возвратной форме «теряться» (терять, теряться, потеряться, растеряться) начиная с первой главы романа становится одним из его важнейших словесных мотивов. В связи с «обломовской системой воспитания» повествователь замечает: «Терялся слабый человек» (ч. I, гл. 9). «Ключ» к бытию тоже потерян. Однако же им располагает просвещенный Штольц, который «не терялся никогда» (ч. II, гл. 2). Напротив, Ольга периодически подвергается риску потери самой себя («она терялась»), хотя она изначально обладает противоположным свойством («не растеряется»; ч. II, гл. 11). Ей тоже труднее справиться с «бытием», чем с «обладанием», но она достигает зрелости и становится – в противоположность Обломову – окончательно воспитанной: «Ольга довоспиталась» – глагол, сравнительно редкий в русском словоупотреблении (ср.: ч. IV, гл. 8).

Не затронутые воспитанием и образованием люди, подобные Обломову и обломовцам, «теряют голову» лишь по случаю получения письма, появления на горизонте или «нездешнего», или уважаемой и якобы любимой женщины, предстоящего переезда, визита родственников или посещения театра, т. е. вообще по случаю необходимости вынужденного размыкания частного пространства в публичность. Признание существования общественной жизни и необходимости деятельности в ней – это признак современных, просвещенных обществ [670]. Наше время характеризуется не только научной, информационной и динамичной публичностью с необходимостью «пожизненной учебы», но и высоким уровнем притязаний на «совершеннолетие», т. е. на зрелость общества. Обломовцы удалены от такой публичности на неизмеримое расстояние, и Обломов понимает это в минуты регулярно случающихся с ним приступов отчаяния. Залепляя Тарантьеву знаменитую («громкую») оплеуху (ч. IV, гл. 7), он, как это совершенно очевидно, дает пощечину самому себе. Повествователь неоднократно подчеркивает, что Тарантьев – «земляк» Обломова – следовательно, и Обломов – земляк Тарантьева. Для Штольца же и Ольги чтение и учеба – «вечное питание мысли» (ч. IV, гл. 8), а школа и образование – «заря нового счастья» (ч. IV, гл. 9).