Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Однако Гончарову известно, что опасности таятся и тут. «Ускоряя жизненные шаги» (ч. IV, гл. 8), Ольга неприметно впадает в нервозность и гордыню «Прометеева огня» (ч. IV, гл. 8). Ее постигает эмоциональный и жизненный кризис. И это тоже черта современности. Ускоренные темпы нашего общества давно вызывают критические нападки. Если vita activa начинает оборачиваться суетой, если свирепствуют нервозность и завышенные требования, если возможность повсеместного присутствия и абсолютная достижимость позволяют манипулировать человеком, если, наконец, материализм и прагматика выхолащивают все формы идеализма, а рассудочность подавляет эмоциональную жизнь, то эта критика с ее требованием отступить и замедлиться совершенно справедлива.

Разумеется, Гончаров и здесь остался вдумчивым наблюдателем. Изображая Штольца и Ольгу как людей, находящихся в постоянном поиске, и борцов за полную сбывшуюся жизнь, в образах гостей Обломова в первой части романа он представляет карикатуры на петербургский «большой свет». Интерпретаторы, которые валят в одну кучу этих персонажей и Штольца, впадают в гротескное заблуждение. Образ Штольца – это воплощенная, выверенная и целостная модель равновесия vita activa и vita contemplativa . Повествователь ясно и недвусмысленно заявляет, что Штольц и Ольга живут в Крыму в тишине и гармонии, подчеркивая, что это – покой «без скуки и без апатии» (ч. IV, гл. 8). Их жизнью по-прежнему владеет «красота человеческого дела» (ч. IV, гл. 8). Только вот страх вновь оказаться в плену обломовской апатии и неопределенные стремления («ищет чего-то») время от времени омрачают жизнь Ольги. Гарантии счастья не существует, есть только вечная неудовлетворенность. Состояние, которое сегодня обозначается вполне сомнительной формулой «Work-Life-Balance», является странствием по лезвию бритвы даже и для «совершеннолетнего гражданина», руководствующегося идеалами просвещения; Гончарову и это было известно.

Все великие произведения мировой литературы обсуждают вечные темы. В этом смысле они безвременно современны. Такая современность далеко превышает моду. Современность Гончарова в романе «Обломов» не в последнюю очередь обусловлена тем, что он связывает художественную литературу с философией и социологией (включая и такие разделы как психология, дидактика, юриспруденция, экономика, имагология и проч.). Ранее Гончарова называли «главой социологической школы в русской литературе» [671]. И впрямь, в его текстах можно найти немало такого, что впоследствии стало предметом научного внимания так называемого критического обществоведения. Разве Обломов не отвергает деятельную коммуникацию, тогда как Штольц полагается на силу более убедительных доводов и деятельность разума? Обломовцы заблуждаются, полагая, что можно справиться с бытием в одиночку, в замкнутом частном житейском мирке, не принимая во внимание всеобщую парадигму жизни [672].

Глобализированный, динамичный и комплексный мир вряд ли позволит кому бы то ни было существовать лишь в комнате и на кровати, без «других», без участия в общественной жизни, культуре, коммуникации. Позиция «Без-Меня», будь она формой выражения активного протеста или пассивной резиньяции, существует, по известному выражению Эрнста Вольфганга Бёкенфёрде, на таких условиях, которых она сама себе не может обеспечить. В современном мире никто не может быть автаркичным, и ни одно живое существо, невзирая на идеал атараксии и «искусство лежания» [673], не имеет безусловного права жить на содержании у «других» – и меньше всего их имеет «обломовщина» как антитеза просвещению, образованию и участию в общей жизни.

Со времени появления романа «Обломов» в 1859 г. мнения о его главном герое разделились. Начало этому было положено русской критикой, выразившей в рецензиях того же года два противоположных взгляда. В то время как А.В. Дружинин узнал в Обломове весьма симпатичного современника, который за его сердечную мягкость стóит «беспредельной любви» [675], Добролюбов увидел обломовщину с ее отталкивающей «ленью и апатией», характерной для «лишних людей» [676]. Противоположные суждения подобного рода встречаются и по сей день. Одни считают Обломова «обрюзглым лентяем» [677], духовно-нравственным нулем и «мертвой душой» [678], инфантильным невротиком [679], «безвольным психопатом» [680]или паразитом [681]; другие же видят в нем мудреца и созерцателя, подчеркивая его «духовную силу», образ, созданный во хвалу личности, или даже святого [682].

Кроме того, существуют попытки толковать Обломова как анархиста или нигилиста [683]. В целом же остается впечатление, что гончаровский герой принадлежит к типу «знакомого незнакомца», который в равной степени соотносится и с мечтой об идеале, и с карикатурой на него. Все единодушны лишь в том, что Обломов представляет собой «коренной тип» русской жизни, даже «мифический символ» России вообще [684]. Уже в 1885 г. О. Цабель выразил немецкую точку зрения на «Обломова» как на «характеристику нашего восточного соседа» и «совершенно необходимое произведение» [685]. Сам Гончаров считал, что его герой воплощает собой «элементарные свойства русского человека» [686].

Эта сосредоточенность на «русском типе» обусловила тот факт, что вопрос о западноевропейских связях романа долгое время по-настоящему не рассматривался. В течение десятилетий не предпринималось ни одной серьезной попытки соотнести роман «Обломов» с западной литературой и философией. Критика сосредоточивалась в первую очередь на социально-исторической проблематике «лишнего человека», на противостоянии дворянства и буржуазии, а также на внутренних соотношениях романа с развитием русской литературы и творчеством Гончарова в целом. Лишь в последнее время исследователи стали больше заниматься имманентными аспектами произведения, такими как структура повествования, образность и типизация, а также вопросами женской эмансипации (Ольга), психологической интерпретации и возможностями религиозно-библейского толкования [687]. Сюда же относятся опыты имагологического изучения [688]и попытки общей интерпретации [689]. Особое место занимают исследования, которые исходят из философского определения скуки [690]. Основа тому была заложена в 1947 г. работой В. Рема «Гончаров и скука» (см. примеч. 4), обращающейся к западной философии и в первую очередь к Паскалю и Кьеркегору. Хотя Рем опирается исключительно на типологическое, а не генетическое сходство, его метод представляется весьма плодотворным. Он подходит к образу Обломова с нравственно-идеалистической меркой и приходит к выводу, что герой в своем «ничегонеделании» теряет свое «лучшее Я» и тем самым лишается «высокой человечности». По мнению Рема, Обломову «просто лень жить», следствием чего является «исчезновение настоящей духовной жизни, исчезновение души» [691].