Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Вслед за Ремом Сечкарев в объемном труде об «Обломове» также исходит из категории скуки ( boredom ) и считает неизбежной дискуссию о «философских предпосылках» романа [692]. В частности, он указывает на «явные параллели» с Шопенгауэром, хотя и придерживается мнения, что прямые соответствия с ним недоказуемы [693]. Позднее, вслед за Сечкаревым, аналогичную точку зрения высказал Й.Т. Баер [694]. X. Роте предполагает у Гончарова «импульсы» Гёте, объявляя, однако, вопрос об их силе и свойствах «совершенно открытым» [695].

В последнее время проблема литературно-философской ориентации Гончарова с учетом западноевропейских источников наиболее четко была поставлена русским исследователем В. Мельником. Мельник считает первоочередной задачей установление «философского базиса» произведений Гончарова и их «глубинных отношений» с литературно-философским наследием Западной Европы. По мнению ученого, Гончаров столь определенно ориентировался на предшественников в их поиске «смысла человеческого существования», что можно даже говорить о генетическом родстве их сочинений [696]. Однако здесь полностью отсутствует конкретный анализ, что обусловлено прежней недооценкой связей Гончарова с Западной Европой. В. Мельник пытается заполнить этот пробел тем, что обращается, прежде всего, к отношению Гончарова к Руссо и Винкельману, а затем к Сервантесу и Шекспиру [697]. При этом исследователь справедливо замечает, что рассмотрение возможных текстуальных перекличек не умалило бы творческой заслуги Гончарова [698]. Работу Мельника можно рассматривать как новое направление в изучении Гончарова, хотя в отдельных случаях выводы исследователя являются спорными.

При определении литературно-философской основы творчества Гончарова следует учитывать характер образованности писателя. Гончаров неоднократно упоминал в письмах и автобиографических заметках о своей «охоте к чтению», знании языков и основательных занятиях не только русской, но и иностранными литературами. Он владел немецким, французским и английским языками, а также латынью. По его собственным словам, писатель был в состоянии читать в оригинале «образцовые произведения» великих поэтов и философов и даже иногда переводить их для личного пользования (см.: VII, 222, 225, 246, 256; VIII, 420). «Тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур» в данном случае было очевидно (VII, 218). Но особенно подробными и глубокими явились занятия немецкой классикой, в то время как от чтения новейшей французской литературы писатель весьма скоро «отрезвился» (VII, 221; VIII, 421; см. также: IV, 186). В 1830-е годы Гончаров слушал в Московском университете лекции Надеждина и Шевырева по западноевропейской литературе, а также по теории литературы, искусству и философии. Известно, что в центре этих лекций находились немецкие идеалисты и классики [699]. Центральной фигурой и одним из «корифеев» был для Гончарова Шиллер. Он относился к авторам, которых переводил русский писатель. В автобиографической заметке, появившейся в год опубликования «Обломова», Гончаров писал о периоде своей чиновничьей службы в Петербурге (1835–1852): «Все свободное от службы время посвящал литературе. ‹…› Много переводил из Шиллера, Гёте (прозаические сочинения); а также Винкельмана, отрывки некоторых английских романистов, а потом уничтожил» (VII, 219; здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, курсив мой. – П. Т. ).

То же самое, с указанием на Шиллера , Гёте и Винкельмана, он повторил и в своих поздних письмах [700]. Чтение и переводы «корифеев» стали важнейшей основой духовной биографии Гончарова и его литературного ученичества.

Имя Шиллера появляется и в гончаровских романах. В «Обыкновенной истории» юный Александр Адуев наряду со службой занимается переводами из Шиллера и в своей теории «изящного» ссылается на Гёте и Шиллера (I, 86, 131). В молодые годы Обломов также занимался переводами и хотел вести жизнь «художников и поэтов». Его девизом было следующее: «Вся жизнь есть мысль и труд» (IV, 184). Что из этого получилось, нам известно. Однако весьма показательно, что Штольц во время своих увещевательных бесед спрашивает Обломова, не забыл ли он Руссо, Шиллера , Гёте, Байрона (IV, 186). Обломов отвечает как на «исповеди»: в то время он был полон грез, надежд, планов, но теперь все «непостижимым образом погасло».

Этому диалогу принадлежит решающее место в романе. Речь идет о четвертой главе второй части, содержащей первое развернутое определение «нормы жизни». Здесь Гончаров заставляет Штольца и Обломова спорить о прежнем «идеале жизни», причем Штольц впервые произносит ключевые слова – «обломовщина» и девиз «Теперь или никогда» (IV, 183–189). Так ставится «вопрос Обломова» – способен ли Илья Ильич к действительной жизни, сможет ли он сбросить «халат» не только со своих «плеч», но и с «ума и души» (IV, 188). Этот вопрос, как указывает повествователь, для героя важнее, чем «гамлетовский».

Отсюда следует: в наиболее «программном» месте романа забвение Обломовым «корифеев» и его отказ от действительной, ориентированной на идеалы жизни ставятся в причинную связь. Забыв Гёте и Шиллера, отложив книги и переводы, отказавшись от путешествий с посещением университетов и собраний искусства Западной Европы, Обломов, как позднее неоднократно повторяется в романе и становится его лейтмотивом, погрузился в «болото» и опустился «на дно». Поначалу это крушение не казалось неизбежным. В романе много говорится о первоначальном восхищении юноши Обломова «поэтами», о «расцветании» его сил, о надеждах на будущее и желании идти по жизни «разумною и светлой дорогой» (см.: IV, 57, 64, 186 и др.). И все-таки герой отказывается от «арены жизни» и тем самым от плодов путешествий и образования. Рим и Микеланджело; швейцарские горы; город Шиллера – Йена; Лондон, Париж – все это, в отличие от Штольца, недоступно Обломову. Вместо этого он полуспит в своей второй Обломовке, где нет места Аполлону Бельведерскому, Тициану и Шиллеру [701].

Споры о «норме жизни» ведутся Штольцем и Обломовым с неравных позиций и с разной интенсивностью. Аргументы Штольца убедительны – провозглашенный им и действительный его образы жизни полностью соответствуют друг другу. В его дальнейшей жизни с Ольгой предусмотрены учеба, наслаждение искусством, чтение «поэтов», путешествия в Италию. Несмотря на непрерывную деятельность, в его жизни, особенно в минуты счастья, царили «гармония и тишина» (IV, 452–462). Обломовская же мечта о райской жизни опровергается уже самим Обломовым, когда он в повторяющиеся, так называемые ясные минуты самопрозрения, осознает ничтожность своего существования и понимает, что нормой его жизни стало не «человеческое назначение» и не «рост нравственных сил», но апатия и лень (IV, 98). Тогда его терзают «жгучие упреки совести» и он плачет «холодными слезами безнадежности» (IV, 99, 480). Его характеризует не мудрое решение ничего не делать, напротив – он обречен на безделье вследствие привычки и моральной слабости [702]. Шиллеровский идеал воспитания человека в нем не реализовался.