Александр Ливергант - Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма

С нью-йоркской квартирой на Парк-лейн и городской жизнью Вудхаусы распростились окончательно. После переезда неугомонная Этель перестроила их новый дом, пристроила к бунгало бар и застекленную веранду-солярий, сама обосновалась на втором этаже, там же устроила гостиную, а Плама с его «Монархом»-долгожителем, собаками и кошками переселила на первый.

Работает он всегда по одной и той же схеме: сначала записывает отрывок в блокноте карандашом (называет это «пробой пера») – и только после этого встает из кресла, пересаживается за письменный стол, над которым уже лет пятьдесят висит любимая картина маслом «Отделение Гонконгского и Шанхайского банка на Ломбард-стрит», и начинает печатать. В день выходит по две-три страницы; раньше писал вдвое больше. Потом – второй завтрак; у Этель в это время, – она и теперь редко встает раньше полудня, – первый. После второго завтрака прогулки с Гаем Болтоном и полуслепым уже Биллом вдоль океана. Каждодневные (четыре мили туда и столько же обратно) походы на почту и в местную, обычно пустующую библиотеку: в Ремсенберге читают ничуть не больше, чем у Чехова в городе С., где «если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку».

Утром Вудхаус за машинкой, а вечерами – за телевизором. Раньше «голубой экран» он терпеть не мог, теперь же, в старости, полюбил. Каждый вечер усаживается в кресло перед телевизором со стаканом мартини (Этель предпочитает шерри, причем в немалых количествах), смотрит бейсбол, бокс и, конечно же, мыльные оперы вроде многосерийных «Любви к жизни» или «На краю ночи». Телевизор, а иногда, очень редко, – бридж «на двоих» заменяют ему, да и Этель, местное общество. Жители Ремсенберга довольно быстро уяснили себе, что Вудхаусы – люди хоть и вежливые, отзывчивые, но предпочитают в разговоры вступать лишь в крайнем случае, соседей сторонятся, держатся особняком. Исключение делают лишь для внуков: Эдвард и Шеран приезжают к бабушке и дедушке летом, на каникулы. А также – для Маггериджа, всегда желанного гостя.

«Мы с Этель никого не видим, – пишет Вудхаус Маккейлу 6 июня 1960 года, – и, слава богу, соседи перестали звать нас на свои пирушки. Раза два-три в год, не чаще, я сажусь в машину, еду в Нью-Йорк, иду в ресторан обедать. Потом – в книжный, и в тот же день возвращаюсь обратно. Когда живешь за городом, всегда столько дел!»

Работает, гуляет и, как полагается старику, вечно ворчит, всё время чем-то недоволен, всё ему не так. Свежих газет утром нет, надо за ними тащиться на почту, уборщица никуда не годится, всюду пыль. Современная литература оставляет желать… Кристофера Фрая «повесить мало», Кингсли Эмис «пишет бог знает что, постыдился бы», Грэму Грину «только бы слюни пускать», Нэнси Митфорд «сочиняет сплошную похабщину и вообще давно исписалась». Не устраивает его и Бродвей: «Хуже “Моей прекрасной леди” сроду не видал». И BBC: «Гнусный междусобойчик». И историческая родина: «Открываю “Daily Express” или “Daily Mirror” – и оторопь берет, когда читаешь о том, что́ творится в Англии и с Англией, слов нет, только и остается, что головой качать».

Зато Америку теперь полюбил «любовью брата» – еще бы, ведь с 16 декабря 1955 года, когда Вудхаусы получили американское гражданство, Плам – американский писатель. «Наконец-то мы отомстили вам за Т. С. Элиота и Генри Джеймса», – пишет ему в это время Фрэнк Салливен. А вот что, как всегда полушутя-полусерьезно, пишет Вудхаус Таунэнду 7 октября 1956 года:

«Я всегда боялся, что, если поеду в Англию, у меня будут неприятности… Но не станут же они арестовывать американского гражданина!»

«Американский гражданин» не устает расписываться в любви к Америке. В рубрике «Это – Нью-Йорк» Нью-Йорку и Америке, конечно, достается, но беззлобно, по-дружески. Вудхаус Америку скорее журит, чем ругает. И ни слова о политике: бурных шестидесятых как будто нет; нет ни Кеннеди, ни Хрущева, который, распалившись, колотит башмаком по трибуне ООН, ни Карибского кризиса, ни Кастро, ни хиппи, ни «Битлз», ни «Черных пантер». Зато красочно и остроумно описываются местные нравы и, с особым смаком, – всевозможные преступления, в которых, слава богу, нет недостатка.

Весной 1956 года Вудхаус выпускает панегирик Америке и, отчасти, самому себе – небольшую книжку «Америка, ты мне нравишься». Эту «автобиографию с отступлениями» мы знаем (и не раз уже цитировали); «Америка, ты мне нравишься» – американский вариант «За семьдесят». «За семьдесят» – еще и панегирик Лонг-Айленду. Верно, старик ворчлив, но, в сущности, жизнью на океане (тем более – за океаном) доволен.

«Предпочитаю я жить за городом или в Нью-Йорке? – отвечает он на дежурный вопрос американского журналиста. – Конечно, за городом. Мне здесь лучше работается, я лучше выгляжу и лучше себя чувствую… Теперь нет необходимости по несколько раз в день выводить Билла на поводке. Могу выходить на улицу, не вызывая лифта. И воздух свежий, нет ни грязи, ни копоти… Ремсенберг облетела новость: “Вудхаус нашел свою нишу!”»

Так и подмывает прибегнуть к расхожему штампу: «Ничто не нарушало безмятежной жизни Плама и Этель на Лонг-Айленде в пятидесятые-шестидесятые годы».

Нет, кое-что нарушало. Перед самым переездом в Ремсенберг Стивен Спендер, известный английский поэт, а также новеллист и критик, сделал Вудхаусу заманчивое, но довольно рискованное предложение – опубликовать в только что открывшемся журнале «Encounter», который Спендер возглавил, текст берлинских радиопередач. Заманчивое, потому что можно было – в который раз – объясниться, не повинившись. Рискованное – по той же причине: полузабытая история могла ведь «всколыхнуться» вновь. Предложение Спендера Вудхаус, хоть и не сразу, принял, однако внес в текст передач некоторые коррективы.

Было:

«Очень может быть, что мой сегодняшний рассказ покажется слушателям немного бестолковым, а мои рассуждения – несколько бессвязными. Но это, как сказал бы Берти Вустер, легко поддается элементарному объяснению. Видите ли, я только что вышел на свободу после сорока девяти недель, проведенных в немецком лагере для интернированных гражданских лиц иностранного подданства, и последствия пребывания в нем еще не совсем прошли. Ко мне до сих пор не вернулось полностью мое непобедимое душевное равновесие, за которое мною в прошлом все так восхищались» [87] Радиопередачи из Берлина. С. 485. .

Стало:

«Если тем, кто меня слушает, мои замечания покажутся немного бестолковыми, это, как сказал бы Берти Вустер, легко поддается элементарному объяснению. Я только что вышел на свободу после сорока девяти недель в немецком лагере для интернированных, который сокращенно назывался И-Лаг, и теперь мое душевное равновесие уже не то, что было раньше».