Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

В комментируемом фрагменте О., по-видимому, путает семь небесных сфер, о которых Платон пишет в диалоге “Тимей”, с девятью небесами “Рая” из “Божественной комедии” Данте.

С. 319–320 Когда Брюсов наконец бросил Нину Петровскую… – …она не убила меня в ту ночь в Политехническом музее. – В комментируемом фрагменте О., как представляется, обыгрывает фактическую ошибку, допущенную Ходасевичем в “Конце Ренаты”. Описываемый инцидент с Петровской произошел на лекции Белого в московском Политехническом музее 14 апреля 1907 г. Ходасевич рассказывает о нем так:

“…Белый читал лекцию. В антракте Нина Петровская подошла к нему и выстрелила из браунинга в упор. Револьвер дал осечку; его тут же выхватили из ее рук. Замечательно, что второго покушения она не совершила. Однажды она сказала мне (много позже):

– Бог с ним. Ведь, по правде сказать, я уже убила его тогда, в музее” (387, с. 19).

Однако Белый в книге “Между двух революций” вспоминает об истории покушения так: “N хотела в меня стрелять; и вдруг, переменив намеренье, сделала попытку выстрелить в Брюсова; но он вовремя выхватил из рук ее револьвер; их окружила кучка друзей, которая и скрыла это покушенье от публики” (51, с. 267).

По свежим следам всей этой истории Брюсов в неотправленном письме к З. Гиппиус (которого О. читать не могла) рассказывал о выстреле так: “На лекции Бориса Николаевича подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок . Было это во время антракта, публики кругом было мало, все разошлись по коридорам, но все же Гриф, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить” (304, с. 694).

Нина Петровская в письмах не подписывалась всегда “Бедная Нина”; сравните, однако, с эпизодом из мемуарного очерка Ходасевича об Андрее Белом:

“Обед вышел мрачный и молчаливый. Я сказал:

– Нина, в вашей тарелке, кажется, больше слез, чем супа.

Она подняла голову и ответила:

– Меня надо звать бедная Нина ” (387, с. 75–76).

С. 320 Я вспоминаю его недавно слышанную мною лекцию о мифологии звуков. – “…выражаем их звукословием”. — По-видимому, речь идет про лекции о символизме, которые Белый в мае – июне 1921 г. читал в Вольфиле (подробнее о ней см. с. 724). Приводимые во фрагменте рассуждения вошли в произведение Белого “Глоссолалия. Поэма о звуке” (1917): “В древней-древней Аэрии, в Аэре, жили когда-то и мы – звуко-люди; и были там звуками выдыхаемых светов: звуки светов в нас глухо живут; и иногда выражаем мы их звукословием, глоссолалией ” (44, с. 68). Отметим, что этот фрагмент вошел в большой отрывок из “Глоссолалии”, напечатанный в первом выпуске альманаха “Дракон”, где была помещена и одна из баллад О. (132, с. 64).

С. 320– Я переделал Евангелие от Иоанна. – Разве вы не согласны, Николай Степанович?.. – В этом фрагменте пародируется следующее место из “Глоссолалии” (курсив в цитате Белого. – О.Л. ):

“…действительно – man-gti есть понимать (по-литовски), тап-ат (по-армянски) есть то же; по-зендски мысль – mana; и по-санскритски: мысль – manah , молитва – и man -ma, и man -tra, ум – mana -s; подумали – mamn -ate; «mn» – звуки мысли: мн -ить и мн -ение; min -eti есть иметь на уме (по-литовски); ум – и menos , и men -s и men -me (ирландский) – ум. Уразумеем теперь эти звуки. «Am Anfang» – в них есть сочетание am-an-an, переходящее в (a)mana(n); «am Anfang» (“в начале”) гласит звуком слов, что « в начале был разум ». Самое начало есть разум: «В начале бе слово».

Евангелист Иоанн вписан звуками” (44, с. 35–36).

О. в комментируемом фрагменте использовала слова языка, который она хорошо знала, – французского. Гумилев в этом фрагменте был нужен О. в качестве автора стихотворения “Слово” (1919) с его предпоследней строфой:

(122, т. 2, с. 39)

С. 321 Я катался по полу от восторга, читая их. Да, да, катался и кричал, как бесноватый. Во весь голос. И плакал. – То ли сам Белый, то ли О. стилистически здесь явно сгустили краски. Сравните в воспоминаниях Белого о Блоке:

“Первое прикосновение к первым прочитанным строчкам поэта открыло мне то, что чрез двадцать лишь лет стало ясно всем русским: что Блок – национальный поэт, связанный с той традицией, которая шла от Лермонтова, Фета и углубляла себя в поэзии Владимира Соловьева; и ясно мне стало, что этот огромный художник есть «наш» до конца; поднимались вопросы: как быть и как жить, когда в мире звучат строки этой священной поэзии.

Осень и зиму 1901 года мы обсуждали стихи А.А. Блока; мы ожидали все новых получек стихов; мнения наши тогда разделялись; сходились в одном: признавали значение, современность и действенность этой поэзии. Наиболее принимали ее со всех точек зрения я и С.М. Соловьев; здесь нам чуялось – «вещее»; приподымалось – «заветное»” (45, с. 155), а также в письме О.М. Соловьевой к А. Кублицкой-Пиоттух от 3 сентября 1901 г. (текст этого письма О. знать не могла): “Сашины стихи произвели необыкновенное, трудно-описуемое, удивительное, громадное впечатление на Борю Бугаева, мнением которого все мы очень дорожим и которого я считаю самым понимающим из всех, кого мы знаем. Боря показал стихи своему другу Петровскому, очень странному, мистическому и фантастическому молодому человеку, которого мы не знаем, и на Петровского впечатление было такое же. Что говорил по поводу стихов Боря – лучше не передавать, потому что звучит слишком преувеличенно, но мне это приятно, и тебе, я думаю, будет тоже” (56, с. 174–175).

С. 321 Я написал ему и в тот же день получил от него чудесное письмо, как мистический ответ. – Сравните в “Воспоминаниях о Блоке” Белого:

“Помнится: в первых же числах января 1903 года я написал А.А. витиеватейшее письмо, напоминающее статью философского содержания, начав с извинения, что адресуюсь к нему; письмо написано было, как говорят, «в застегнутом виде»: предполагая, что в будущем мы подробно коснемся деталей сближавших нас тем, поступил я, как поступают в «порядочном» обществе, отправляясь с визитом, надел на себя мировоззрительный официальный сюртук, окаймленный весь ссылками на философов. К своему изумлению, на другой уже день получаю я синий, для Блока такой характерный конверт с адресом, написанным четкой рукой Блока, и со штемпелем: «Петербург». Оказалось впоследствии: А.А. Блок так же, как я, возымел вдруг желание вступить в переписку; письмо, как мое, начиналось с расшаркиванья: не будучи лично знаком он имеет желание ко мне обратиться, без уговора друг с другом обоих нас потянуло друг к другу: мы письмами перекликнулись. Письма, по всей вероятности, встретяся в Бологом, перекрестились; крестный знак писем стал символом перекрещенности наших путей, – от которой впоследствии было и больно, и радостно мне: да, пути наши с Блоком впоследствии перекрещивались по-разному; крест, меж нами лежащий, бывал то крестом побратимства, то шпаг, ударяющих друг друга: мы и боролись не раз, и обнимались не раз.