Ефим Курганов - Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет – только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то птица под ними припрятана и нерезаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал ее и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И стало мне грустно. Грустно, чуть слеза не прошибла. А тут вижу: царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает… И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил – ведь жалованная. Хочу брать, а птица так неразрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь – меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят – завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!

А сладкое! Стыдно сказать… Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят – надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь – смотришь, рюмка опять стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.

Вернулся я домой голодный-преголодный. Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено… Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится, – ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал».

– Ох, боюсь я, боюсь, – прервал его дедушка, – ждет не дождется вас ужин дома…

Крылов божился, что сыт до отвала, что Александра Егоровна его по горло накормила, а Федосеич совсем в полон взял.

– Ну, по совести, – не отставал дедушка, – неужели вы, Иван Андреевич, так натощак и спать ляжете?

– По совести, натощак не лягу. Ужинать не буду, но тарелочку кислой капусты и квасу кувшинчик на сон грядущий приму, чтоб в горле не пересохло [35] И. А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1982. С. 275–276. .

Приведенный рассказ есть подлинная литература, пример живого, сочного мемуара, просто устного по форме, однако при этом безукоризненного по исполнению.

Запись эта была сделана в свое время А. М. Тургеневым (1772–1863). Он занимал разные военные и чиновничьи должности (был адъютантом московского генерал-губернатора, возглавлял брест-литовскую и астраханскую таможни, медицинский департамент.

Но для меня сейчас важно то, что в квартире А. М. Тургенева на Миллионной улице, когда он уже был в отставке, собирались литераторы и читали свои произведения, и среди них были И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, И. А. Гончаров и др. И особо он принимал у себя И. А. Крылова и записывал его анекдоты.

Подробнейшим образом А. М. Тургенев записал рассказ И. А. Крылова об обедах в Зимнем дворце и сделал этим великое дело, сохранив для истории великолепную устную новеллу великого баснописца.

Устное наследие И. А. Крылова практически никогда не собиралось. Коллекцию анекдотов и острот, с ним связанных, можно найти лишь в антологии «Русский исторический анекдот от Петра Первого до Александра Третьего» (СПб: Пушкинский фонд, 2017).

По научным представлениям, получившим классическое выражение в логических и искусствоведческих трактатах Аристотеля («Аналитика первая», «Аналитика вторая», «Топика», «Риторика» и др.), существуют очевидные доказательства, совершенно точно и определенно, без малейшей доли сомнений вытекающие из группы подобранных фактов, и доказательства, требующие специальной риторической разработки. Второй топ доказательств применяется, как правило, в случае опровержения распространенных, общепринятых мнений.

При обсуждении какого-либо спорного пункта зачастую становится недостаточным оперирование данными непосредственной реальности: конструируется некая ситуация (неважно, было ли место в действительности сообщаемое или нет, важно, что это могло быть, что это психологически убедительно), которая как раз и способствует принятию необычной и парадоксальной точки зрения. Аристотель назвал такой условный, диалектический в его понимании силлогизм энтимемой.

Как мне представляется, одним из видов энтимемы является анекдот. Точнее говоря, он вводится в беседу и в письменный текст именно в функции энтимемы. Вот что это за функция:

Вероятностный, или правдоподобный силлогизм есть тоже силлогизм. Однако он не столь самоочевиден, как силлогизм аподиктический, и требует для своей доказательности, чтобы доказывающий еще как-нибудь убедил своего слушателя при помощи приведения разных обстоятельств, логически не имеющих никакого отношения к силлогизму, но материально глубоко с ним связанных и делающих приводимое в данном случае доказательство вероятным, достаточно убедительным и достаточно правдоподобным [36] Лосев А. Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М., 2000. С. 811–812. .

Анекдот пушкинского времени во многом был энтиматичен. Он зачастую подключался к коммуникативному акту именно тогда, когда все остальные (стереотипные) средства оказывались уже исчерпанными и он должен был не столько убедить, сколько переубедить.

А. С. Пушкин очень тонко чувствовал и понимал природу энтиматичности анекдота. Посмотрим, например, как он ввел анекдот в художественную ткань своего «Скупого рыцаря».

В первой же сцене Альбер говорит об отце:

Рассказ Альбера об отце не раз уже привлекал внимание исследователей.

В основе этого рассказа лежит анекдот о скупце, который, жалея денег на приобретение сторожевого пса, сам по ночам лаял у себя во дворе. Правда, все писавшие о данном фрагменте занимались лишь поиском источников, который, однако, никаких ощутимых результатов не дал [38] Там же. С. 769. Грибушин И. И. Из наблюдений над текстами Пушкина. 1. К «Скупому рыцарю» // Временник Пушкинской комиссии. 1973. Л., 1975. С. 84. , хотя совершенно очевидно, что в русском обществе имел хождение реальный анекдот, который и был введен А. С. Пушкиным в текст «Скупого рыцаря».

Успокоившись на этом утверждении, я устраняюсь от дальнейшего поиска источников анекдота о лающем скупце, ибо предпочитаю высказать ряд замечаний о характере и специфике этого анекдота в структуре «Скупого рыцаря».