Ефим Курганов - Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Я был, говорил он (Д. Е. Цицианов. – Е.К .) фаворитом Потемкина. Он мне говорит:

– Цицианов, я хочу сделать сюрприз государыне, чтобы она всякое утро пила кофий с горячим калачом.

– Готов, ваше сиятельство.

Вот я устроил ящик с комфоркой, калач уложил и помчался, шпага только ударяла по столбам (верстовым. – Е.К .) все время: тра, тра, тра… [125] Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 478.

Занятно, что этот цициановский анекдот попал к Пушкину, и не куда-нибудь, а в «Евгения Онегина»:

Причем Пушкин сопроводил эту строфу прозаическим примечанием, в котором пересказал анекдот, в котором «русский Мюнхгаузен» скакал так быстро, что шпага его ударяла по столбам, как по частоколу.

Так что если вдруг Гоголю этот знаменитый цициановский анекдот был известен не от самого Дмитрия Евсеевича и даже не от А. О. Смирновой-Россет, то он был известен ему хотя бы из «Евгения Онегина». И, конечно, он знал, что «К**, столь известный игривостию изображения», – это Д. Е. Цицианов.

Вас. Гиппиус, говоря о жанровых источниках «Вечеров на хуторе близ Диканьки», выделил «сказки-анекдоты, сказки-новеллы и сказки-трагедии» [127] Гиппиус В. Гоголь. Л., 1924. С. 35. . Коснусь сейчас первой жанровой градации из тех трех, что были намечены этим прекрасным исследователем.

Все дело в том, что формулировка, предложенная Вас. Гиппиусом, представляется мне не совсем точной, а вернее совсем неточной.

Без всякого сомнения, сказка и анекдот генетически связаны друг с другом, но все-таки это совершенно разные жанры, друг с другом не совпадающие, причем их принципиально разводит отношение к реальности.

Анекдот – это то, что может показаться невероятным, но одновременно это то, что может быть, ибо психологически оно уж точно достоверно. Вот в качестве примера – гоголевский анекдот:

На днях я встретил его (Н. В. Гоголя. – Е.К .) на берегу моря, вечер был прекрасный, и месяц светил чудесно.

– Знаете ли, – сказал Гоголь, – что со мной сейчас случилось? Иду и вдруг вижу перед собой луну, посмотрел на небо, и там луна такая же. Что же это было? Лысая голова человека, шедшего передо мною [128] В. А. Муханов – сестрам. 24 авг. – 5 сент. 1846 // Вересаев В. В. Собр. соч. В 4 т. Т. 4. М., 1990. С. 271. .

Рассказывающий анекдот всячески стремится представить его как часть действительности, стремится быть предельно убедительным, как бы анекдот ни был невероятен.

Сказка же – волшебная – это то, чего заведомо не может быть. Рассказывающий сказку даже не пытается доказать, чтобы слушатели поверили в достоверность рассказываемого.

Так что Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», конечно же, сказочник, тогда как в устном своем творчестве он ВСЕГДА и неизменно анекдотист, уже с самого начала петербургского периода своей жизни. Вот, например, один из петербургских его анекдотов:

Гоголь рассказывал, что он раз шел с Войцехом, малороссийским помещиком, по деревне. Вдруг слышат они плач и вопли в одной избе.

Они входят туда и видят мертвого младенца на столе. Хохол, отец ребенка, отчаянно рыдал.

На расспросы и утешения Гоголя он отвечал только:

«О, пане, пане, да який же он был писарь, о писарь мой, бойкий писарь».

Наконец Гоголь спросил хохла: «Да какой же он был писарь, когда ему было всего три года?»

«Да як же не писарь, – отвечал хохол, заливаясь слезами, – насерит бывало, да пальцами по полу так и распишет» [129] Из записной книжки П. И. Миллера // Новое литературное обозрение, 1993. № 3. С. 205. .

Прощание со сказочной стихией хронологически уже предчувствуется в последней повести «Вечеров» – в «Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке». Но самый переход от сказки к анекдоту намечается уже во второй книге прозы – в «Миргороде», – и продолжается в «Петербургских повестях», едва ли уже не целиком основанных на анекдотическом субстрате.

То, что непосредственный переход к анекдоту в прозе Гоголя имеет место именно в книге «Миргород», – это очень символично и показательно, ведь «Миргород», как явствует уже из самого заглавия, в отличие от «Вечеров», представляет собой городской цикл.

Напомню, что сказка – жанр преимущественно деревенский, а анекдот – жанр, как правило, городской.

Сказка возникла и в первую очередь функционировала в крестьянской среде. М. К. Азадовский в свое время совершенно точно отметил:

Сказка в том виде, как мы ее знаем, – есть уже порождение крестьянского быта и крестьянской психологии [130] Азадовский М. К. Русские сказочники // Русская сказка. Избранные мастера. Л., 1932. С. 11. .

Это положение находит широкое подтверждение в темах, образах, социальной направленности сказки и, конечно же, в форме, в принципах организации сказочного текста.

Многоступенчатое построение сказки, замедленность, заторможенность ее действия, традиционные сказочные формулы, во многом клишированные зачин и финал, как неоднократно отмечалось исследователями, восходят к магическим земледельческим обрядам. Сказка не носит, конечно, ритуального характера, но следы этой ритуальности, пусть и потерявшей свой практический, культовый характер, в ней налицо. Так, Е. М. Мелетинский видел даже в самой структуре сказки пародийный отзвук «шаманизма, обрядов и церемоний» [131] Мелетинский Е. М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М., 1958. С. 237. .

Вообще психологически сказка очень точно вписывается в атмосферу и ритм деревенских посиделок в долгие зимние сельские вечера. Само многоступенчатое построение сказки уже обнаруживает основную ее функцию: заполнять время между работами или в дороге. Напомню еще одно наблюдение М. К. Азадовского:

Сказку рассказывали в семье, на постоялых дворах, на работах… [132] Азадовский М. К. Русские сказочники. С. 24.

Точно так же и сквозь структуру анекдота, сквозь его сжатое построение, крайнюю скупость деталей, через его динамичный ритм явственно просвечивает его социальная природа. Основная сфера распространения анекдота – это та среда, в которой он прежде всего создавался и функционировал, она-то и наложила на него неизгладимый отпечаток.

Анекдот – жанр городского фольклора; отсюда его предельно компактная форма, определяемая ускоренным темпом городской жизни, прямым следствием чего является отбрасывание деталей, повторяющихся действий, второстепенных эпизодов, побочных характеристик и мгновенное выделение сюжетного нерва происшествия.