Виктор Топоров - О западной литературе

Почему его у нас не печатали в советское время, понятно. Интереснее, однако, другое – а что произойдет теперь, когда его начали печатать?

Пропущенный классик? Да, бесспорно. Писатель первого ряда – наравне с Томасом Манном и Германом Гессе, – не столь массово, но, пожалуй, еще более интенсивно читаемый в наши дни. Иначе говоря, актуальный. Другого такого пробела, как незнакомство с творчеством Юнгера, у нашего читателя не осталось. И разговоры о том, что надо бы наконец издать Юнгера, ведутся уже много лет и в Питере, и в Москве, но кое-что серьезных издателей до сих пор останавливало.

Причем речь отнюдь не о «грехах» – Гамсун грешен ничуть не меньше – и не об идеологии: творчество любого крупного писателя значимо независимо от идеологической оболочки. Издателей останавливала необходимость найти выдающегося переводчика, изыскать средства на оплату его циклопического труда, дождаться, пока он управится с работой, а потом посмотреть, вышло ли у него что-нибудь мало-мальски путное.

Дело в том, что стилистически Юнгер при всей внешней простоте невероятно труден, творческий ключ к его прозе запрятан столь же глубоко, как ключи к творчеству Фолкнера, Кафки или Гарсиа Маркеса. Проза Юнгера обладает гипнотическим характером: воля писателя подчиняет себе читательскую, в то же время цементируя слова во фразы, фразы – в абзацы и так далее. Конечно, это не стихотворения в прозе, но нечто, качественно соприродное поэзии, и переводить Юнгера следует как поэзию, в противном случае ничего не получится. Именно так и обстоит дело в рецензируемой книге.

Можно понять энтузиазм тех, кто ее готовил, – они впервые опубликовали по-русски первый шедевр неведомого писателя, нарушили запрет, сломали лед и тому подобное. Трудно простить наивность, с которой они подошли к решению обрисованной выше проблемы.

Они (имею в виду составителя, автора предисловия и переводчиц) не только не решили встающих перед интерпретатором Юнгера задач, но, похоже, просто не поняли, что такие задачи имеются. Чего стоит хотя бы буквалистски-беспомощное какофоническое название книги – «В стальных грозах»! Это ведь все равно, что назвать знаменитый роман Николая Островского не «Как закалялась сталь», а «В процессе закаливания стали» – почувствуйте разницу.

Крупных ошибок нет, мелких много: «Кочующими птицами» называет автор предисловия студенческое братство «Перелетные птицы», один и тот же пехотный полк переводчицы называют «стрелковым», а автор предисловия «фузильерским» (что вообще-то переводится на русский как «мушкетерский»), но дело не в ошибках. Книга в русском переводе грамотна, но никак не более того, она сестра-близняшка и впрямь современного ей романа Анри Барбюса «Огонь», но кто помнит сейчас Барбюса, кому нужен еще один «Огонь». Книга Юнгера актуальна и интересна, но именно актуальность ее в русском переводе (и филологическом оформлении) и утрачена!

Экспрессионисты учинили в начале XX века бунт против разума (а предыдущий, XIX век провозгласил торжество разума), бунт и мировоззренческий, и стилистический. Юнгер и его творческий собрат Готфрид Бенн приняли нацизм именно потому, что прельстились его иррациональной сутью. Оторвать речь (письменную речь в том числе) от логического мышления, чтобы вскрыть подлинное – мистическое – могущество языка, – так эта задача формулировалась и в литературных манифестах, и (одно время) в серьезных лингвистических трудах. Так понимал – и так решал ее, причем смолоду, – Эрнст Юнгер, тем он и интересен. Нацистский морок развеялся, а всепоглощающий интерес к внутренним ресурсам языка получил дальнейшее развитие.

Читать роман в переводе – все равно что нюхать розу в противогазе. Эта максима не универсальна, но к данному роману в данном переводе применима полностью.

А как, кстати, следовало озаглавить книгу по-русски? «Среди стальных молний»! И дальше надо было переводить соответственно.

А может быть, лучше такой Юнгер, чем никакого? Не знаю. Вопрос дискуссионный. Спорят на сходные темы десятилетиями, но к общему выводу так и не пришли.

А вообще-то книги хороши вовремя.

Творчество знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) долгие годы было у нас под запретом, а имя упоминалось исключительно в негативном смысле. Оно и немудрено. Модернист. Монархист. Гомосексуалист. Садист. Империалист. Реваншист. Сатанист (сам Мисима расшифровывал свое имя как «Сатана, очарованный смертью»). А еще культурист и каратист. А еще буддист и ницщеанец. А еще – человек, покончивший с собой средневековым способом харакири: Мисима вспорол себе живот слева направо длинным ножом, а один из его друзей – секундант – отрубил ему голову. Малый джентльменский набор сущностно важных характеристик Мисимы был чересчур велик для охранительного сознания – и для цензорского, и, готов согласиться, для обывательского. И при всей тогдашней любви к японской литературе (достаточно назвать имена Акутагавы, Кавабаты, Кобо Абе и Кэндзабуро Оэ) Мисиму мы игнорировали. А отечественная критика воспринимала его творчество как странный декадентский вывих отравленного трагедией Хиросимы сознания.

Лучший роман Мисимы «Золотой храм», опубликованный в годы перестройки в «Иностранной литературе», прошел практически незамеченным. И в этом тоже не было ничего удивительного. Тогда гремели другие имена: Дудинцев, Шатров, Рыбаков, Гроссман. А из иностранцев – Василий Аксенов и Владимир Войнович. Собственно зарубежная литература, включая и столь милую интеллигентскому сердцу японскую, попала в «мертвую зону» читательского невнимания. Сейчас однотомник избранных произведений Юкио Мисимы, подготовленный (составление, перевод и предисловие) Григорием Чхартишвили, вышел – и, будем надеяться, читатель наконец откроет для себя этого замечательного писателя. Однотомник вышел в серии «Экслибрис» – вслед за Борхесом, Кортасаром и англоязычными романами Набокова, – но не должен затеряться и в столь престижном ряду.

Юкио Мисима прошел немало говорящий нашему сердцу путь от убежденного космополита и западника до рьяного патриота, чтобы не сказать шовиниста. Не утратив при этом, однако же, ничего из модернистских принципов и творческих наработок. И – случай в литературе XX века не столь уж частый – сумел, пусть и самым трагическим образом, спаять жизненный и творческий опыт воедино. Хилый и болезненный юноша («уклонист» от воинской службы в годы войны), даже внешне соответствующий своим декадентским писаниям, он заставил себя позднее стать силачом – одним из лучших японских культуристов, мастером борьбы кэндо и карате. Протестуя против «национального мазохизма», охватившего уже начавшую процветать после страшного поражения в мировой войне Японию, он создал собственный «потешный полк» – и, возглавив его, поднял восстание.