Виктор Топоров - О западной литературе

Австрийская литература – явление, пристальнейшим образом изучаемое и остающееся тем не менее довольно дискуссионным. Причем наряду с традиционными вопросами о масштабе дарования и творческом своеобразии того или иного писателя, о суммарных характеристиках того или иного литературного направления и т. п. в центре спора постоянно оказываются факторы и категории не в пример большей универсальности. Сперва на протяжении десятилетий само существование австрийской литературы как литературы национальной вызывало в литературоведении определенные сомнения. Затем, когда идея австрийской литературы, не в последнюю очередь благодаря усилиям и энтузиазму советских ученых, утвердилась в умах окончательно и бесповоротно, началось ее широкое – если не чересчур широкое – наступление, породившее, естественно, новые споры и проблемы. Со всей остротой встал вопрос о литературной и историко-литературной атрибуции.

Расширительное толкование понятия «австрийская литература» чрезвычайно заманчиво для ее любителя и пропагандиста: ведь, добавив несколько имен спорных (в смысле их принадлежности к австрийской литературе) к именам бесспорным, получим в XX веке впечатляющую панораму. Особенно же значительными окажутся достижения австрийской литературы в жанре романа, идейное, тематическое и стилистическое многообразие которого выдвигает его в XX веке на одно из первых мест в мире (в почетном соседстве с северо- и латиноамериканским романом соответственно в первой и во второй половине столетия). Роман малой центральноевропейской страны успешно выдерживает сравнение с литературой целых континентов!

Как ни удлиняй список австрийских романистов XX столетия (или, наоборот, как ни укорачивай его), имя Хаймито фон Додерера (1896–1966), бесспорно, займет в нем одно из первых мест. Додерер, возможно, – как он не без удовлетворения предполагал и сам, – самый австрийский из всех австрийских писателей XX века: Австрия была для него не только родиной, не только страной, где он прожил всю жизнь (за вычетом лет, проведенных на военной службе во время двух мировых войн, включая пребывание в русском плену в ходе первой), не только ареной, на которой разворачивалось действие его широко задуманных и без лишней спешки реализованных многофигурных эпопей, не только источником чисто поэтического по своей природе вдохновения – венские пейзажи, созданные им, поразительны и непревзойденны, – но и идеалом или своего рода мифом, над осознанием и дальнейшим развитием которого он, как художник и мыслитель, трудился на протяжении всей жизни.

Сын известного и преуспевающего горного инженера, драгунский офицер в годы Первой мировой войны, историк по образованию, Додерер обратился к литературному творчеству сравнительно рано, но лишь в последнее десятилетие жизни добился широкого признания. В пестром перечне его литературных учителей, наряду с названными им самим Гомером, Достоевским и старшим современником писателя австрийцем Гютерсло, наряду со Стерном и Жан-Полем, у которых он позаимствовал многое в области литературной техники, надо бы назвать и Пруста, прямо или опосредованно – через Гютерсло – утверждавшего, впрочем, что не читал ничего, кроме «Трех мушкетеров», – воздействовавшего на Додерера в плане его философии и основополагающей концепции жизни и творчества. Поиски утраченного времени в значительной мере определили направление творческих исканий австрийского писателя. Много общего было у Додерера и с некоторыми англоязычными писателями-современниками, но здесь духовное развитие шло, по-видимому, параллельно и автономно.

Великий английский поэт Уильям Блейк, опираясь на воззрения Сведенборга, говорил о спектре и эманации – двух излучениях человеческой души, связующих ее с миром. Эманация – теплое, живое, чувственное, гуманное излучение, она связует душу с миром подлинным и делает ее счастливой. Спектр – излучение холодное, мертвое, рациональное и бесчеловечное, он вводит человека в мир мнимостей. Додерер называет этот мир «второй действительностью», избрав его мишенью постоянных нападок во всем диапазоне – от высокотрагедийного до гротескного. Додерер не одинок. Можно вспомнить хотя бы английского писателя Д. Г. Лоуренса, также противопоставившего мир подлинный миру мнимому и реализовавшего это противопоставление в рамках сексуальных аллегорий. Один из его героев, парализованный лорд Чаттерлей, ставший в силу своей физической ущербности писателем и сочиняющий о человечестве изысканные мерзости, – ярчайшее воплощение «второй действительности» в додереровском смысле. С той лишь разницей, что Додерер не отводил сексуальной сфере – ни впрямую, ни аллегорически – решающей роли, хотя и считал ее одним из важнейших элементов в системе витальных ценностей.

Вторая действительность – вырождение, омертвение, нечто вроде всеразрастающейся раковой опухоли. «„Критика второй действительности“ – вот додереровская форма социального анализа», – пишет Д. Затонский в предисловии к рецензируемой книге. Хотя чрезмерно упрощать тут не надо. Для Додерера же главный смысл повествования – в событийности, в «историях, случающихся помимо истории», в «верности классическим традициям, парадоксальным образом сочетающейся… с новейшими повествовательными формами» (Затонский). «Сверхреализм» Додерера можно было бы даже принять за натурализм, не будь в основе его метода – при всей кажущейся неизбирательности – заложена строгая индивидуальная концепция.

Путь додереровских героев – это путь к себе, путь к первой, подлинной действительности из второй, мнимой. Уже в первом романе зрелого Додерера «Любимых убивают все» (буквально: «Убийство, которое совершает каждый», в названии обыгран лейтмотив «Баллады Редингской тюрьмы» О. Уайльда; 1938) за полудетективным, как почти всегда у писателя, сюжетом четко прослеживается, а точнее, четко задана жизненно-философская концептуальная нагрузка. Герой романа, вполне довольный жизнью хозяин мануфактуры, неожиданно ощутив странное очарование, исходящее от портрета его давным-давно и при загадочных обстоятельствах погибшей родственницы (очарование сугубо субъективное, внятное лишь ему и, возможно, лишь ради него возникшее), решает раскрыть тайну этой смерти. Путь к разгадке преступления приводит и к разгадке самого себя, к осознанию своей подлинной природы и подлинных желаний. Познание трагично – герой в конце концов выясняет, что сам был невольным соучастником убийства, познание это как бы пролагает дорогу из второй – по определению мертвой – действительности в первую. Измена любимой жены – событие реального ряда – также не может омрачить счастья самопознания и самораскрытия – состояния, в котором герой романа пребывает вплоть до своей случайной и нелепой гибели.