Виктор Топоров - О западной литературе

Откуда же ощущение новизны – шоковой новизны, – охватывающее каждого, кто впервые погружается в эту книгу? Может быть, все дело в том, что много накручено и лихо закручено? Есть и это. И все же ответ лежит в другой плоскости: отсылая в предыдущих строках читателя то к одному источнику, то к другому, подсказывая отгадки, сводя оригинальное если не к банальному, то хотя бы к достаточно известному, я, конечно, лукавил. Потому что читателя, знакомого и с Максом Вебером, и с Фредериком Форсайтом, и с Марио Пьюзо, и с Зигмундом Фрейдом, и с «Утром магов», и с Марселем Прустом, и с Эдичкой Лимоновым, и с блаженным Августином, представить себе трудно. То есть представить его, понятно, можно, но процент таких читателей среди тех, кто впервые сейчас ознакомится с «Американской мечтой», наверняка окажется ничтожно мал. Одни, условно говоря, элитарные читатели, едва ли коротают время над гангстерским, шпионским или откровенно бульварным романом; другие – средне-интеллигентная, так сказать, публика – Кортасара прочли, а имя, скажем, Хоркхаймера или Уильяма Джеймса впервые встретили в данной врезке. Литературные и научно-гуманитарные познания и тех и других топологически не покрывают духовного пространства предлагаемого сейчас вашему вниманию романа. Вот почему ощущение новизны и первооткрытия станет компонентом первопрочтения «Американской мечты». Такова, по крайней мере, одна причина.

Но есть и другая, родственная, но не тождественная первой. Элементы «низовой», массовой литературы и культуры вплетены здесь в ткань интеллектуального романа высокой пробы не по закону контраста, а как органическая ее часть. Герой Нормана Мейлера – высоколобый представитель духовной элиты, герой войны, телезвезда, мистик, убийца, сексуальный маньяк – представлен читателю не только и не столько раздетым, сколько просвеченным рентгеновскими лучами. Может быть, даже уместно говорить о вскрытии – груди, живота, головного мозга, – о вскрытии, произведенном на предмет поиска такой ускользающей и загадочной субстанции, как душа. Проведя несколько часов за чтением «Американской мечты», прожив вместе с ее героем Роджеком несколько дней его жизни, вы узнаете его буквально насквозь, узнаете в той же мере, в какой читатель джойсовского «Улисса» узнал Блума. И опять-таки многие ли из вас читали – и дочитали – «Улисса»? А от «Американской мечты» вам будет не оторваться.

Профессор Роджек – мистифицированный автопортрет Нормана Мейлера, бесспорно, одного из самых талантливых и, вне всякого сомнения, самого скандально популярного писателя современной Америки. Достаточно сказать, что преступление, которое совершает в романе и от которого пытается отпереться Роджек, соответствует одному из получивших общеамериканскую огласку инцидентов в супружеской жизни многажды женатого Нормана Мейлера. Инцидент этот, правда, закончился не столь трагически, но его официальная версия резко отличалась от событий, описанных в «Американской мечте». А роман этот был написан и опубликован по горячим следам тогдашнего скандала.

Термин «американская мечта», вынесенный Мейлером в название, не раз проинтерпретирован в нашей критике. «Американская мечта» – успех, победа индивидуума и индивидуалиста над потенциально или откровенно враждебными окружением и обстоятельствами. В романе (хотя это и снижено по закону трагической иронии) это еще и победа протестанта над католиками, над католицизмом. Английское слово «дрим» имеет два значения – «мечта» и «сновидение». И хотя выражение «американская мечта» – устойчивый оборот, Норман Мейлер, полагаю, обыгрывает и второе значение слова. Атмосфера сновидения – то тягостного, кошмарного, то сексуально наэлектризованного – обволакивает персонажей романа, логика сна (то есть отсутствие логики) проглядывает порой в их поступках и мыслях. Неминуемая, казалось бы, опасность, смертельная угроза – и чудесное избавление от нее: этот чисто сновидческий мотив возникает в романе не раз, превращая его чтение в головокружительное катание на «американских горках». Грань яви и сна – предельно зыбкая грань (мечта, греза) – равнозначна здесь грани сознания и подсознания, грани иррационального и сугубо реального.

И последнее, о чем уместно в этих предваряющих знакомство с романом строках упомянуть. «Американская мечта» написана четверть века назад, но ничуть не «заветрилась». Все проблемы, так или иначе поставленные в романе, остаются актуальными. И лишь один – неизбежно присутствующий в компендиуме шестидесятых – мотив, важный в его конструкции, вынужденно отошел сейчас на второй план. Речь идет об убийстве Джона Фицджералда Кеннеди, не только ужаснувшем Америку (и вслед за ней весь мир), но и ставшем подлинной драмой для целого поколения американских интеллектуалов. Сейчас Америка как бы пришла в себя (хотя и находится на грани экономического кризиса, идет рецессия), обрела – не в последнюю очередь благодаря победе над СССР – новую гордость, чтоб не сказать гордыню. Но тогда, в шестидесятые-семидесятые и отчасти в восьмидесятые, империей зла многие американцы, особенно из числа интеллигенции, считали не нашу, а собственную страну. Президент Кеннеди был их надеждой на очищение и преображение (отдельный вопрос – оправданной ли), и его трагическая гибель 22 ноября 1963 года знаменовала крушение этих надежд. Профессор Роджек в романе – приятель и однокашник Кеннеди – переживает это с особенной остротою. Грехопадение совершилось в Далласе, грехопадение всей Америки. Дальнейшее не имеет особого значения, так он это воспринимает. Если Бога нет, значит, все дозволено. Применительно к нашему герою это можно перефразировать так: если (даже) Кеннеди убили, то само понятие преступления в нашем преступном мире потеряло малейший смысл.

Что ж, наберитесь духу – он вам понадобится – и приступайте к чтению романа.

Что-что, а литературу США мы, казалось бы, знаем неплохо. Знали и в советские годы, когда за редчайшими исключениями у нас были переведены все классики первого и второго ряда – и Фолкнер, и Хемингуэй, и Стейнбек, и Сэлинджер, и Апдайк, не говоря уж, понятно, о Джеке Лондоне, Теодоре Драйзере, Марке Твене; переведены, кстати, превосходно, хотя порой и с изрядными купюрами. А уж в наше вольное времечко к ним добавились Норман Мейлер, Филип Рот и даже Чарльз Буковски. Не говоря уж о новинках последних лет – не зря же три четверти переводной литературы, издаваемой во всем мире, оказывается переводами с «англо-американского». И представить себе, что в таких условиях можно открыть и преподнести отечественному читателю почему-то «пропущенного» ранее американского писателя, дарование и масштаб свершений которого ставят его в один ряд с гениями и титанами (ну разве что на полшага позади), трудно. Тем не менее в случае с Уокером Перси (28.05.1916–10.05.1990) дело обстоит именно так. Творчество американского «Кьеркегора, пишущего романы», как его порой называют, оставалось до выхода данной книги белым пятном или, если угодно, черной дырой на карте зарубежной литературы. Более того, оно замалчивалось и замалчивается даже нашей американистикой. Как и вся «самая южная» или «новоорлеанская» школа американского романа, основоположником и бесспорным лидером которой он был.