Виктор Топоров - О западной литературе

Попытка создать героический вариант истории Кизи и его Проказников была предпринята в фильме (и это действительно был замечательный фильм) «Беспечный ездок», создатели которого усадили своих героев не в Автобус (как это имело место в реальности), а на особые – торчковые – мотоциклы и пустили их проводить Кислотный тест по всей Америке. Герои фильма гибнут, убиваемые обыкновенными американскими обывателями («правильными», как назвал бы их Кизи, хотя в современном сленге это слово приобрело узкий смысл – гетеросексуал), чем и достигается трагический эффект и, если угодно, катарсис. Но в жизни – даже в изобретенной ими для самих себя жизни устроителей и участников Полетов – дело кончается куда тривиальней.

Итак, Кизи не то чтобы вырвался из мирка в общем и целом добропорядочной провинциальной американской богемы, но заскучал в нем. К этому времени он стал (как показано выше, достаточно случайно) знаменитым писателем и, соответственно, довольно обеспеченным человеком. Он уже имел достаточные материальные средства, для того чтобы предаться праздности, и в то же время стал достаточно известен, для того чтобы его праздность могла претендовать на общественное внимание. И Кизи решил заняться хеппенингом, воспринимаемым как жизнетворчество. А тоже достаточно случайный фактор – знакомство Кизи в качестве лабораторного кролика с ЛСД (и это задолго до того, как опасность этого наркотика была распознана, а на употребление его наложен запрет) – определил направление и характер дальнейших поисков. Но в сердцевине всего этого хаотического процесса (принявшего по американской традиции форму путешествия) лежало стремление пробиться к подлинной – виртуальной или психоделической – действительности, открыв или бесконечно расширив «двери восприятия» и добившись (или по меньшей мере неутомимо добиваясь) тотального погружения в нее. Что во всем этом было от игры, что от скуки бытия (с жиру бесятся), что от его бесцельности и неприятия дня сегодняшнего (крушение Американской мечты), что от истинного поиска новой реальности – сказать трудно.

Было всего понемногу. «Мэйнстрим» в любом случае пролегал в стороне от этих забав.

Однако тотальное погружение – не как сленговое выражение наркоманов, а как мера (или безмерность) собственных усилий в любом обществе и на всяком поприще – имеет особое значение как вещь в себе.

это сказано, пожалуй, все же о другом. Но у того же поэта (Бориса Пастернака) есть и более соответствующие смыслу суеты Веселых Проказников строки:

И далее:

Сопоставление Человека Играющего, причем играющего творчески (стихотворение Пастернака адресовано во множественном числе «Мейерхольдам», то есть всем создателям хеппенинга во все времена), с самим Творцом, конечно, бесконечно лестно (а с точки зрения верующего – и бесконечно кощунственно), но некая правда в нем несомненна. И не случайно и сам Кизи, и его Проказники по мере погружения в свои забавы все больше и больше осознают себя участниками религиозного или квазирелигиозного действа. И само отречение Кизи обрастает огромным количеством евангельских коннотаций.

И все же… Проказники так и не становятся религиозной сектой, а их поклонение Кизи (и весь связанный с этим строй чувств – любовь, ревность, страх за то, что Учитель может оказаться недостойным своего Учения) носит «человеческий, слишком человеческий» характер. И заканчивается все не трагедией, а тем, что можно было бы назвать праздничным похмельем. И постепенно становится понятно, что «праздник, который всегда с тобой» – это не более чем изящное словцо предшественника, и нет такого праздника ни в Париже, ни в Мексике, ни в психоделической действительности. А истинный праздник, на котором побывали герои книги Вулфа, – это праздник молодости, имеющий свои не столько биологические, сколько психологические границы. Очередное безумие очередного поколения заканчивается, протрезвевшие безумцы, не испытывая ни раскаяния, ни ломок (ну как же – они ведь выдержали свой тест), разъезжаются по домам или, иначе, вливаются в «мэйнстрим», предоставляя следующему поколению право сходить с ума по-своему. И другим народам – право сходить с ума по-своему. Хотя на стыке двух безумий порой происходят серьезные тектонические сдвиги…

Пресса активно обсуждает роман Уильяма Стайрона «Признания Ната Тернера» (1967), пару месяцев назад впервые вышедший по-русски в переводе Владимира Бошняка. Попавшая в гарвардский список «100 лучших романов XX века» книга о негритянском восстании 1831 года кое для кого неожиданно оказывается обжигающе актуальной и в наши дни. Не говоря уж о том, что это превосходная (может быть, великая) и превосходно переведенная проза.

В советское время Стайрон (род. в 1925 г.) не входил у нас в число запрещенных писателей. И хотя знаменитый «Выбор Софи» отпугивал отечественных издателей фрейдистской эротикой, да и лишнее обращение к теме Освенцима казалось лишним, ранняя военно-антивоенная повесть Стайрона «Долгий марш» была опубликована в «Иностранной литературе» и впоследствии неоднократно переиздавалась.

И уж, казалось бы, за роман – да еще на документальной основе – про то, как в Америке негров вешают, какой-нибудь «Мир» или «Прогресс» («В „Мире“ не бывает прогресса, а в „Прогрессе“ – мира», – шутили тогда про два специализирующихся на выпуске зарубежной литературы издательства) должны были ухватиться руками и ногами. И, кстати, ухватывались. И как раз по рукам получили от идеологического отдела ЦК КПСС.

Против публикации романа в СССР, сам будучи афроамериканцем, категорически возражал генеральный секретарь Компартии США. Потому что, на его взгляд, «Признания Ната Тернера» представляли собой злобную расистскую сатиру: даже сам Нат Тернер, чернокожий проповедник, вожак восстания и убийца, презирает своих сообщников и вообще соплеменников, а уж что они вытворяют на страницах книги, прежде чем их разобьют в сражении, поймают и вздернут на виселицу, а кожу Тернера пустят на кошельки, и описать невозможно. Хотя Стайрон описывает…

Отношение к черным как к скоту – вина белых, скотское поведение черных – вина самих черных, а главное – вместе им не сойтись (кроме как во взаимоистребительной схватке), как Востоку и Западу у Киплинга. Классовые различия – ничто, расовые – всё; немудрено, что американский генсек полез на стенку.