Виктор Топоров - О западной литературе

Справедливы ли выкладки американского ученого, покажет время. И как знать, не окажутся ли более прозорливыми те оракулы, что предсказывают – на XXI век – великое и кровавое противостояние по оси Север – Юг (или христианство – мусульманство)? Или даже те, что предсказывают вынужденный переход всего человеческого сообщества на социалистические рельсы нормированного распределения в связи с истощением природных ресурсов? Темна вода во облацех. Ясно одно: во второй половине заканчивающегося ныне столетия и впрямь кончилось нечто важное (может быть, правда, все-таки не история), нечто, питавшее мрачную фантазию Дарвина и Мальтуса, нечто, связанное с борьбой за выживание, но к ней не сводящееся… Может быть, это ответственность человека перед самим собой. И (или) перед Историей. Может быть, потеря веры в разумность мира. Или даже в его реальность. (Впрочем, такие сомнения одолевали людей и раньше, принимая, скажем, в Темные века массовый характер.) Может быть, взлелеянная социал-утопистами мечта о насильственном переустройстве общества успела воплотиться в реальность настолько кошмарно, что спровоцированное ею отвращение сумело каким-то образом распространиться на действительность как таковую… Так или иначе, во второй половине заканчивающегося столетия действительность начали не столько преображать, сколько придумывать. Так, в частности (если понимать ее в узком смысле), возникла действительность виртуальная.

Но сперва государству, обществу, разумной, по Гегелю, цивилизации («Деспотия деспота сменилась деспотией толпы». Джон Стюарт Милль) пришлось отжать человека на обочину. Человека – думающего, чувствующего, способного на поступки, в том числе и на идейные – идеалистические – поступки, – на обочину, на поля уже исписанного листа, где специально оставлено место для легко стираемых карандашной резинкой заметок-маргиналий. В маргиналы. Человек бунтующий Альбера Камю и восстание масс Ортега-и-Гассета, противоположные по знаку, в равной степени остались в прошлом. Человеку было предложено (приказано) превратиться в Человека Играющего. В Веселого Проказника. А действительности – застыть в инварианте.

В многообразном (всеядном), но все равно инварианте. Виртуальной же действительности, в которую (в широком смысле) входят религия, философия, искусство и весь спектр платонических чувствований, – саморазоблачиться в качестве безобидного хобби.

Нельзя сказать, чтобы этот процесс «пошел» легко, хотя бы потому, что он сразу же пошел в обе стороны. Разве не истинным приколом стало, например, создание государства Израиль и в особенности воскрешение в нем мертвого языка иврита? Разве не прикольным оказался эксперимент красных кхмеров? Или массовое самоубийство в Гайане? (Вот, кстати, где простор для аналитика: что из происшедшего в Джорджтауне было от веры, а что – от злоупотребления наркотиками?) И разве не к виртуальной действительности относится нынешняя независимая Россия, искусственно вычлененная из реально существовавшего СССР? А полеты в космос – зачем, куда, чем они отличаются от полетов Карлоса Кастанеды? Или паломничества в Мекку, совершаемые нынче при помощи туристических агентств на самолете: чем в таком случае хадж отличается от trip'a? A смертный приговор, вынесенный Салману Рушди за «Сатанинские стихи», – из какой действительности он?

Молодежь (а точнее, молодость) мира, оттесняемая на обочину, изгоняемая в виртуальную действительность, вела жестокие арьергардные бои далеко не только виртуального плана. Характерно при этом, что вовсю срабатывал мотив компенсации: каждый (в каждой стране) стремился испытать то, в чем чувствовал себя обделенным. Русские слободчане конца пятидесятых, не хлебнувшие «экономического чуда» (и, соответственно, не нахлебавшиеся им досыта), нацепляли брюки-дудочки и отпускали длинные волосы, терпя за это поношения, а то и избиения со стороны своих сверстников, опоздавших родиться пламенными чекистами. В Западной Германии, Италии, Японии, побежденных и униженных в итоге Второй мировой, уходили в «красные бригады» и им подобные террористические организации. В благополучнейшей Франции устраивали едва не переросшие в революцию студенческие волнения. В объевшейся и нейтральной Швеции ставили рекорды по числу самоубийств. В стране Освенцима – Польше – увлекались антисемитизмом («платоническим антисемитизмом», как определил один из исследователей). Из примитивно-социалистической Болгарии всеми правдами и неправдами выживали былых поработителей – турок, кровь которых течет в жилах едва ли не у каждого болгарина. Национализм (в Северном полушарии) расцветал и расцветает в двух видах: как державно-спекулятивный, с одной стороны, и как ностальгически-виртуальный – с другой, становясь (во втором случае) не «последним прибежищем негодяя», а последним прибежищем маргинала, ни за что не желающего смириться с собственной маргинальностью.

Самым мощным и жизнестойким оказался, однако же, американский вариант бегства от действительности (или, конечно же, изгнания из действительности). Вернее, оба американских варианта, обе волны – Бит-Поколение и Поколение Хиппи… Мир, в конечном счете, пусть и не слишком надолго, покорили именно они, заметно превзойдя в этом отношении и военно-морской флот США, и даже Голливуд США, хотя успех первых в значительной мере базировался на мощи вторых; да и сама по себе вестернизация – то есть следование американским канонам – на него работала.

Вестернизация возникла как слепая имитация образа жизни, одухотворенного Американской мечтой. Битники же, а вслед за ними и хиппи поселились в ее развалинах. И сама по себе Американская мечта – замешанная на бегстве (в виртуальную действительность Нового Света) – претерпела к этому времени ряд изменений, граничащих с деградацией.

Создать страну праведных мечтали первопоселенцы в Новой Голландии и в Новой Англии. Крах этой иллюзии был уже очевиден для таких людей, как теолог-кальвинист Джонатан Эдвардс (1703–1758), сосланный за чрезмерно крамольный дух его проповедей в захолустный сельский приход. Сознание неправедности и греховности человека (в том числе и жителя Нового Света) двигало отцами-основателями независимого американского государства; именно оно прописано заглавными буквами в Конституции. Отцы-основатели исходили из того, что греховное – карающее – государство сможет заставить греховного по природе своей человека жить более или менее достойно, – и это был новый вариант Американской мечты, новое ее издание.

Но и на этом пути мечтателей ждали жесточайшие разочарования. Уже сама по себе Гражданская война положила конец многим надеждам. Важно, однако, оказалось и другое: человек (которому по идее – согласно основной идее демократии – дозволялось остаться свободным, постольку-поскольку этим не ограничивалась и не ущемлялась свобода ближнего) оказался порабощен обществом. Нам, конечно, на протяжении многих поколений живущим в обществе, дрейфующем от авторитарного к тоталитарному и порой обратно, трудно осознать условия жизни в США (на любом этапе их развития) именно как порабощение; но наиболее прозорливые американские мыслители ставили вопрос как раз так. И здесь нельзя не обратиться к еще одной – эмблематичной для духовного развития Америки – фигуре, к писателю и философу Генри Дэвиду Торо (1817–1862), творческий и жизненный опыт которого воплощен в романе «Уолден, или Жизнь в лесу», а опыт политический – в «Трактате о гражданском неповиновении». Торо проповедовал «свободу изнутри, в своем духовном мире» – и это само по себе означало отказ от Американской мечты. И отсюда до битников и до хиппи (не раз с любовью вспоминавших о нем и на него ссылавшихся) оставался всего один шаг.