Ноам Хомский - О природе и языке

В общепринятой терминологии, адаптированной из прежнего словоупотребления, орган языка — это языковая способность (ЯС); теория начального состояния ЯС, экспрессии генов, — это универсальная грамматика (УГ); теории достигаемых состояний — это конкретные грамматики ; а сами состояния — это внутренние языки , или, коротко, просто «языки». Начальное состояние, конечно же, не проявляется при рождении, как и в случае других органов, скажем, зрительной системы.

Взглянем теперь поближе на эти три тезиса — разумных тезиса, как мне кажется, но с оговорками — начиная с первого: «все ментальное, да собственно и разум, есть развивающиеся свойства мозга».

Этот тезис широко принимается и нередко рассматривается как своеобразное увлекательное новшество нынешней эпохи, хотя все еще весьма спорное. В последние годы он выдвигался как «удивительная гипотеза», «смелое утверждение, будто бы ментальные феномены полностью естественны и обусловлены нейрофизиологической деятельностью мозга», а «способности человеческого разума на самом деле суть способности человеческого мозга»; или же как «радикально новая идея» в философии разума, которая может наконец-то разделаться с картезианским дуализмом, хотя кое-кто по-прежнему думает, что пропасть между телом и разумом не преодолеть.

Эта картина создает неверное впечатление, и невредно понять почему. Тезис не нов, и спорным быть не должен по причинам, которые стали понятны столетия тому назад. Он был ясно выражен еще в XVIII в., и на то были веские причины — хотя тогда это вызывало споры из-за оскорбления религиозных учений. К 1750 г. Дэвид Юм непринужденно описывал мышление как «незначительные колебания мозга» [5]. Спустя несколько лет этот тезис развил знаменитый химик Джозеф Пристли: «Силы ощущения или восприятия и мысли» суть свойства «материи, организованной в некоторую систему»; свойства, «понимаемые под термином „ментальный"», есть «продукт органической структуры» мозга и вообще «человеческой нервной системы». Эквивалентно будет сказать: «Все ментальное, да собственно и разум, есть развивающиеся свойства мозга» (Маунткасл). Пристли, конечно же, не мог сказать, как происходит это развитие, да и у нас после этих двухсот лет тоже получится не намного лучше.

Я думаю, когнитивные науки и науки о мозге могут извлечь кое-какие полезные уроки из подъема тезиса о развивающихся свойствах мозга в науке Нового времени и из того, какими путями шло развитие естественных наук с тех пор вплоть до самой середины XX в., до объединения физики-химии-биологии. Современные споры по поводу разума и мозга поразительно похожи на дебаты по поводу атомов, молекул, химических структур и реакций и прочих относящихся сюда материй, которые были вполне живы еще и в XX в. Похожи и, как мне кажется, поучительным образом.

Причины возникновения недавно возрожденного тезиса XVIII в. о развитии были и в самом деле вескими. Научная революция Нового времени, начиная от Галилея, была основана на тезисе, что мир есть большая машина, какую в принципе мог бы сконструировать мастер-ремесленник, подобно сложному варианту часов и иных хитроумных автоматов, которые завораживали XVII и XVIII вв. во многом так же, как в последние годы компьютеры дают стимул для мысли и воображения; перемена артефактов имеет лишь ограниченные следствия для базовых вопросов, как шестьдесят лет назад продемонстрировал Алан Тьюринг. Этот тезис, называемый «механистической философией», имеет два аспекта: эмпирический и методологический. Фактологический тезис касается природы мира: мир — это машина, сконструированная из взаимодействующих частей. Методологический тезис касается понимаемости: истинное понимание требует механической модели, устройства, какое смог бы сконструировать ремесленник.

Галилеевская модель понимаемости имеет одно следствие: когда отказывает механизм, отказывает понимание. По этой причине, когда Галилей упал духом из-за явных недостатков механического объяснения, он в конце концов заключил, что люди никогда в полной мере не поймут «ни единого эффекта в природе». Декарт, в противоположность Галилею, был гораздо оптимистичнее. Он думал, что сможет продемонстрировать, что большинство явлений природы можно объяснить в механических терминах: неорганический и органический мир, кроме людей, но также в значительной мере и физиологию человека, его ощущения, восприятие и действия. Пределы механического объяснения достигались тогда, когда эти человеческие функции опосредовались мышлением, уникальным наследием человека, основанным на принципе, который ускользает от механического объяснения: «креативный» принцип, лежащий в основе актов воли и выбора, которые суть «самое благородное, что у нас может быть», и единственное, что нам «подлинно принадлежит» (в картезианских терминах). Люди лишь «побуждаемы и склонны» действовать определенным образом, но они не действуют «вынужденно» (или случайно), и в этом отношении они не похожи на машины, т. е. на весь остальной мир. Самым поразительным примером для картезианцев было нормальное употребление языка: люди способны выражать свои мысли все новыми бесчисленными способами, которые ограничиваются телесным состоянием, но не определяются им, соответствуют тем или иным ситуациям, но не обуславливаются ими, и вызывают в других мысли, которые они могли бы выразить похожими способами, — словом то, что мы бы назвали «креативным аспектом использования языка».

Стоит иметь в виду, что, насколько нам известно, эти выводы правильны.

В этих терминах ученые-картезианцы выработали экспериментальные процедуры для определения того, имеет ли какое-то другое существо разум вроде нашего, — замысловатые варианты того, что в последние полвека возродилось в виде теста Тьюринга, хотя и без принципиально важных ложных выводов, которыми сопровождалось это возрождение, вопреки ясно выраженным предостережениям Тьюринга — тема интересная, но я ее оставлю в стороне [6]. В тех же самых терминах Декарт смог сформулировать относительно четкую проблему сознания — тела: установив два принципа устройства природы — механический и ментальный, — мы можем спросить, как они взаимодействуют, — это серьезная проблема для науки XVII в. Но прожила эта проблема недолго. Как известно, вся картина рассыпалась, когда Ньютон, к великому ужасу своему, установил, что не только сознание ускользает, оказывается вне досягаемости механистической философии, но и все прочее в природе тоже, даже простейшее земное и планетарное движение. Как указал Александр Койре, один из основателей современной истории науки, Ньютон продемонстрировал, что «чисто материалистическая или механистическая физика невозможна» [7]. Соответственно, естественный мир не отвечает норме понимаемости, которая воодушевляла научную революцию Нового времени. Мы должны принять «допущение непонятных и необъяснимых „фактов 14, навязываемых нам эмпиризмом, в корпус научного знания», как ставит этот вопрос Койре.