Ноам Хомский - О природе и языке

Похожие концепции, к какой-то форме возникающие сейчас в изучении языка, занимали центральное место и в мысли Галилея. Изучая ускорение, писал он, «мы руководствовались... нашим прозрением характера и свойств других трудов природы, в которых природа в основном применяет лишь наименее замысловатые, самые простые и легкие из средств. Ибо я не верю, чтобы кто-то мог представить, что плавание или полет можно выполнить более простым или легким способом, нежели тот, к какому рыбы и птицы прибегают в силу природного инстинкта». В более теологическом духе, Галилей утверждал, что Бог «всегда следует легчайшим и простейшим правилам, дабы сила Его тем более проявлялась наиболее трудными путями Его». Галилей руководствовался онтологическим принципом, что «природа совершенна и проста и ничего не создает понапрасну», как заметил историк науки Пьетро Редонди.

Теория эволюции принимает более сложную картину. Эволюция — это «мастер на все руки», как гласит часто цитируемая фраза Франсуа Жакоба. Эволюция делает лучшее, на что способна, с помощью подручных материалов, но это лучшее порой может быть весьма прихотливым и путаным — результат зависит от этого извилистого пути эволюции, притом еще при физических ограничениях и нередко противоречивых адаптивных запросах. Тем не менее, концепция совершенства природы остается жизненно необходимым компонентом современных исследований органической природы, по крайней мере в ее простейших аспектах: сложная структура оболочек вирусов, деление клеток на сферы, проявление ряда Фибоначчи во многих явлениях природы и прочие аспекты биологического мира. Как далеко это заходит — предмет спекуляций и дебатов.

Совсем недавно эти вопросы вышли на первый план в изучении языка. Стало возможно поставить практический вопрос о «совершенстве языка»: а конкретно, спросить, насколько близко устройство человеческого языка приближается к оптимальной реализации условий, которым должна отвечать система, для того чтобы быть хоть как-то пригодной к употреблению. В той мере, в какой этот вопрос получает положительный ответ, мы обнаружили, что природа — по словам Галилея — «применила наименее замысловатые, самые простые и легкие из средств», но в такой области, где этого вряд ли можно было ожидать: очень недавний и по-видимому изолированный продукт эволюции, центральный компонент самого сложного органического объекта из ныне известных, компонент, который точно образует ядро нашей ментальной природы, культурных достижений и достойной внимания истории.

Пожалуй, добавлю еще одно, последнее замечание по поводу границ понимания. Многие из вопросов, которые вдохновляли научную революцию Нового времени, даже не стоят на повестке дня. Среди них проблематика воли и выбора, которую помещали в центр проблемы сознания — тела до того, как ее разрушил Ньютон. Есть очень ценные работы о том, как организм исполняет план интегрированного моторного действия — как ходит таракан или как человек тянется за чашкой на столе. Но никто не поднимает вопрос о том, почему выполняется этот, а не какой-то другой план, кроме как для самых простейших организмов. Во многом это же верно даже для зрительного восприятия, которое иногда рассматривается как пассивная или рефлексивная операция. Недавно два специалиста по когнитивной неврологии опубликовали обзор достижений в решении проблемы, поставленной в 1850 г. Гельмгольцем: «Даже не двигая глазами, мы способны произвольно сфокусировать свое внимание на различных объектах, в результате чего перцептивный опыт одного и того же зрительного поля может очень различаться». Выражение «произвольно» указывает на область, лежащую за гранью серьезного эмпирического исследования. Она остается для нас тайной в той же мере, как для Ньютона в конце его жизни, когда он все еще искал некий «тонкий дух», который скрывается во всех телах и мог бы, без «абсурда», объяснить их свойства притяжения и отталкивания, природу и эффекты света, ощущение и то, как «члены животных тел движутся по команде воли», — все это было тайной для Ньютона примерно в равной мере, быть может, даже лежало «за гранью нашего понимания», подобно «принципам движения».

В последние несколько лет стало стандартной практикой описывать проблему сознания как «трудную проблему», прочие, дескать, нам по зубам либо сейчас, либо в скором времени. Мне кажется, есть веские основания относиться к таким заявлениям, по крайней мере, со «смягченным скептицизмом», тем более, когда мы признаем, как резко идет на убыль понимание, если пойти дальше простейших систем природы. История также взывает к осторожности. В галилеевскую эпоху «трудной проблемой» была природа движения. «Пружинящие или эластичные движения» суть «твердый камень философии», как заметил сэр Уильям Петти, предлагая идеи, похожие на то, что скоро будет гораздо более плодотворно разработано Ньютоном. «Трудная проблема» заключалась в том, что тела, которые представляются нашим чувствам в состоянии покоя, находятся в «буйном» состоянии с «сильным стремлением улететь или расступиться», выражаясь словами Роберта Бойля. Бойль полагал, что эта проблема столь же малопонятна, как «причина и природа» силы тяжести, что подкрепляло его веру в «разумного Автора и Располагателя Вещей». Даже скептик-ньютонианец Вольтер доказывал, что способность людей «производить движение» там, где его не было, показывает, что «есть Бог, который придал движение» материи. Для Генри Мора, передача движения от одного тела другому была тайной всех тайн: если синий шар ударяется о красный шар, то движение переносится, а цвет — нет, хотя и то, и другое суть качества движущегося шара.

Эти «трудные проблемы» не были решены, скорее — забыты, когда наука взяла свой более скромный пост-ньютоновский курс. Это признали ведущие историки науки. Фридрих Ланге в своей классической научной истории материализма сто лет тому назад заметил, что мы просто «приучили себя к абстрактному понятию сил, или скорее к понятию, витающему в мистической необъяснимости между абстракцией и конкретным пониманием». То был «поворотный пункт» в истории материализма, после которого учение отдалилось от «подлинных материалистов» XVII в. и лишилось немалой части своей значимости. Их «трудные проблемы» исчезли, а заметного прогресса в изучении других «трудных проблем», которые казались не менее таинственными Декарту, Ньютону, Локку и другим ведущим деятелям науки, нет, в том числе и по «свободной воле», которая является «благороднейшей вещью» из всего, что у нас есть, и которая наиболее поразительным образом проявляется в нормальном языковом употреблении — так им мыслилось, по причинам, которые нам не следует отметать без веских на то оснований.