Ноам Хомский - О природе и языке

В этой перспективе ментальные аспекты мира оказываются вместе с остальной природой. Еще Галилей доказывал, что «в настоящее время нам надо лишь... исследовать и демонстрировать некоторые из свойств ускоряющегося движения», оставляя в стороне вопрос о «причине ускорения естественного движения». После Ньютона этот путеводный принцип был распространен на всю науку. Английский химик XVIII в. Джозеф Блэк рекомендовал, чтобы «химическая связь была общепринятым первым принципом, объяснить который мы можем не более, чем Ньютон мог объяснить гравитацию, а объяснение законов связи пусть будет отложено до тех пор, пока мы не выстроим учение в таком объеме, в каком его выстроил Ньютон в отношении законов гравитации». Химия пошла по этому пути. Она выстроила добротное учение, достигшее своих «триумфов... в изоляции от переживающей новое становление науки физики», как указывает ведущий историк химии (Арнольд Тэкрэй). Чуть ли не до середины XX в. видные ученые считали молекулы и химические свойства всего лишь вычислительными приемами, а ведь понимание этих материй и тогда далеко превосходило все, что ныне известно о ментальной реальности. Окончательно объединение было достигнуто шестьдесят пять лет назад, но только после того, как физика подверглась радикальному пересмотру, уйдя еще дальше от интуиции здравого смысла.

Отметим, что это было объединение, а не редукция. Химия не только казалась несводимой к физике того времени, но и была таковой.

Из всего этого можно извлечь важные уроки для изучения разума. Хотя для нас сегодня они должны быть куда более очевидными, они уже были ясны после того, как Ньютон опроверг механистическую философию. И эти уроки сразу же были извлечены, в развитие предположения Локка, что, возможно, Бог предусмотрел «придать материи способность мышления» так же, как Он «присоединил к движению такие эффекты, способным на производство каковых мы движение помыслить никоим образом не можем». По словам Ньютона, сказанным в защиту постулирования природных активных принципов в материи, «Бог, который дал животным самодвижение за гранью нашего понимания, без сомнения, способен вживить в тела иные принципы движения, которые нам могут быть столь же мало понятны». Подвижность органов движения, мышление, волевые акты — все «за гранью нашего понимания», хотя мы можем стремиться найти «общие принципы» и «выстраивать учения», дающие нам ограниченное понятие об их фундаментальной природе. Такие идеи естественно привели к выводу о том, что свойства разума возникают из «организации самой нервной системы», что те свойства, которые «понимаются под термином „ментальный*», суть результат «органической структуры» мозга так же, как материя «наделена силами притяжения и отталкивания», которые действуют на расстоянии (Ламетри, Джозеф Пристли). Какая могла бы быть стройная альтернатива, — неясно.

Столетие спустя Дарвин выразил свое согласие. Он задал риторический вопрос: «Отчего бы мысль, будучи секрецией мозга, была более чудесной, нежели сила тяжести — свойство материи?» В сущности, это указание Локка, которое затем конкретизировали Пристли и др. Однако хорошо при этом помнить, что проблемы, поднятые картезианцами, так и остались без внимания. Никакого содержательного «учения» по поводу обыденного креативного использования языка и других проявлений нашего «благороднейшего» качества нет. А без этого нельзя всерьез поднимать вопросы об объединении. Современные когнитивные науки, включая сюда и лингвистику, сталкиваются с проблемами, во многом сходными с проблемами химии из-за крушения механистической философии до 1930-х гг., когда учение, выстроенное химиками, было объединено с радикально пересмотренной физикой. Современная неврология обычно выдвигает как путеводную идею тезис о том, что «все ментальное, да собственно и разум, есть развивающиеся свойства мозга», признавая при этом, что «это развитие не считается неподдающимся дальнейшему упрощению, но происходит по принципам, которые управляют взаимодействием между событиями более низкого уровня, — по принципам, которые мы пока не понимаем» (Вернон Маунткасл). Это тезис часто представляют как «удивительную гипотезу», «дерзкое утверждение о естественном характере ментальных процессов и их обусловленности нейрофизиологической деятельностью мозга», «радикально новую идею» в философии разума, которая, по мнению некоторых, сможет наконец-то отправить на покой картезианский дуализм, хотя при этом высказываются сомнения в возможности преодолеть видимую пропасть между телом и разумом.

Смотреть на это дело таким образом, однако, не следует. Тезис стар, а вовсе не нов; он досконально перефразирует утверждения Пристли и других двухсотлетней давности. Более того, это фактическое следствие крушения дуализма сознания — тела, поскольку Ньютон подорвал концепцию материи в сколько-нибудь понятном смысле, и науке остались проблемы «выстраивания учений» в различных областях исследования и поиска путей объединения. Как объединение может произойти и может ли оно быть достигнуто человеческим разумом или хотя бы в принципе, — этого мы не будем знать до тех пор, пока не узнаем. Спекуляции здесь столь же праздны, как в химии в начале XX в. А ведь химия — это точная наука, она идет сразу за физикой во вводящей в заблуждение иерархии редукционизма. Интеграция ментальных и прочих аспектов мира представляется отдаленной целью. Даже для насекомых, например для так называемого «языка пчел», проблемы реализации и эволюции мозга едва маячат на горизонте. Вообще-то можно только удивляться, что такие проблемы являются темами оживленных спекуляций применительно к несоразмерно более сложным, малопонятным системам высших человеческих ментальных способностей, языка и т. д. и что мы регулярно слышим уверенные заявления по поводу механизмов и эволюции такого рода способностей — применительно к человеку, а не к пчелам; с пчелами понятно, что проблемы слишком трудные. Обыкновенно эти спекуляции предлагаются как решения проблемы дуализма сознания — тела, но вряд ли так может быть, ведь проблема триста лет не имеет связной формулировки.

Пока же изучение языка и других высших ментальных способностей человека продвигается во многом так же, как когда-то химия, стремясь «выстроить добротное учение» с прицелом на объединение в конечном итоге, но безо всякой ясной идеи того, как именно оно произойдет.

Некоторые из исследуемых учений довольно удивительны по своим следствиям. Так, теперь представляется возможным всерьез принять идею, которая несколько лет назад показалась бы дикой: что орган языка в мозге приближается к какому-то оптимальному устройству. Для простых органических систем такие выводы представляются совершенно разумными и даже отчасти поняты. Если же окажется, что устройство совсем недавно появившегося органа, который к тому же занимает центральное место в жизни человека, приближается к оптимальному, то это можно будет истолковать как следствие функционирования физических и химических законов в отношении мозга, который каким-то неизвестным образом достиг некоторого уровня сложности. Для общей теории эволюции возникают дальнейшие вопросы, которые никоим образом не новы, но до недавнего времени находились в какой-то мере на периферии научного поиска. Тут я имею в виду труды Д’Арси Томпсона и Алана Тьюринга, двух наиболее заметных фигур современности.