Михаил Шульман - Набоков, писатель, манифест

Ломкая, зыбкая, позабывающая о фабуле стихия прозы Набокова соответствует ходу мечты, воображения, памяти. Мысль переходит там с предмета на предмет не в хронологической последовательности, не как червь, с булыжника на булыжник, – а скользит будто по иной мотивировке, так же с предмета на соседний, но по какому-то совершенно иному принципу соседства, руководствуясь не наглядностью положения в пространстве, а глубокой связью внутреннего родства. Более того, внешнее соседство может оказаться ничем не подкреплено, случайно, – метафоричность же ставит рядом вещи, соседние по истинной, невидимой оси ординат.

“…и медленно, с возрастающим ужасом, француженка тянулась к открытой рисовальной тетради, к невероятной карикатуре”, “Он замечал только изредка, что существует, – когда одышка, месть тяжелого тела, заставляла его с открытым ртом остановиться на лестнице, или когда болели зубы, или когда в поздний час шахматных раздумий протянутая рука, тряся спичечный коробок, не вызывала в нем дребезжания спичек, и папироса, словно кем-то другим незаметно сунутая ему в рот, сразу вырастала, утверждалась, плотная, бездушная, косная, и вся жизнь сосредоточивалась в одно желание курить, хотя Бог весть, сколько папирос было уже бессознательно выкурено”… – может быть, свою стилистику художественного мышления Набоков заимствовал у сна, – выявление внутренней структуры происходящего, в ущерб внешнему, действительному, – в этом и заключается сходство со сном, который по собственным законам вычленяет существенное, хоть бодрствующему рассудку это и кажется забвением реализма.

Различие сна и яви, быть может, снято в произведениях Набокова. Сон и “явь” (то есть та же реальность) постоянно меняются местами, и во сне Годунову-Чердынцеву “было непонятно отвращение, которое он бывало испытывал, когда в наспех построенных снах ему мерещилось то, что свершалось теперь наяву” – и парадокс ситуации в том, что это рассуждает сознание спящего Годунова – но все так перемешалось, “реальность” так нереальна, как скверный сон, во сне так многое из реальности (без кавычек) выходит на поверхность, что уже не разобрать, где есть что. Сну (“Freudianer bitte draussen bleiben” [68]) Набоков доверяет больше чем яви именно за его неопределенность, расплывчатость, облачность, когда в каждый миг чудится нечто другое, исходящее из сердца глядящего (вспомним Гамлета и Полония), за непрестанную готовность к развитию и преображению, – все это странно соответствует переменчивой природе внутреннего мира человека, его сознания. “Мы созданы из вещества того же, что наши сны, и сном окружена вся наша маленькая, маленькая жизнь”.

“В снах моих мир был облагорожен, одухотворен; люди, которых я наяву так боялся, появлялись там в трепетном преломлении, словно пропитанные и окруженные той игрой воздуха, которая в зной дает жизнь самым очертаниям предметов; их голоса, поступь, выражение глаз и даже выражение одежды приобретали волнующую значительность; проще говоря: в моих снах мир оживал, становясь таким пленительно важным, вольным и воздушным, что потом мне уже бывало тесно дышать прахом нарисованной жизни. К тому же я давно свыкся с мыслью, что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, ее преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе, в очень смутном, разбавленном состоянии, – больше истинной действительности, чем наша хваленая явь, которая, в свой черед, есть полусон, дурная дремота, куда извне проникают, странно, дико изменяясь, звуки и образы действительного мира, текущего за периферией сознания, – как бывает, что во сне слышишь лукавую, грозную повесть, потому что шуршит ветка по стеклу, или видишь себя проваливающимся в снег, потому что сползает одеяло. Но как я боюсь проснуться!”

В рассказе “Terra incognita” сон и “реальность” действуют наравне, сменяя друг друга как караульные, так что в конце концов читатель остается в неведении, видел ли Чжуан Цзы во сне бабочку, или сам ей приснился. Или, сложнее: Набокова не устраивает такой расклад дел, где после роскошного, насыщенного, действительного сна (где страсть кипит настоящая, по какой только тоскует человек в своей неистинной жизни) – человек возвращается в четыре стены, с больничной койкой посреди. Набоков предпочитает вывернуть такой ход дел наизнанку. Поскольку наша “реальность” сама явно не первична, то сон, иная проекция от той же реальности, имеет права с “реальностью” равные; более того, там, где сон в силу каких-либо причин проговаривается об истине, там именно сон становится и желанен и истинен. Возможно, что Набоков часто противопоставляет сон “реальности” и просто чтоб расшатать косность материи, путем фокусов и трюков поколебать тупую веру в привычный порядок вещей, увидеть “арлекинов” скрытого смысла в окружающей обыденности.

Той же цели в набоковской вселенной подчинены память, воображение, вымысел. Они действуют так же, как и сон (или наоборот), и суть также способ раскрытия этой иной реальности. “…лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение, да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень истины …” [69]. Память, по Набокову, не имеет общего с хранительством окаменевшего прошлого [70], она скорей близка концепции сновидения Флоренского: удивительна в ней мудрость ее избирательности, предвещающей видение реальности через многие годы. “…воображение – это форма памяти… Образ возникает из ассоциаций, а ассоциации поставляет и питает память. И когда мы говорим о каком-нибудь ярком воспоминании, то это комплимент не нашей способности удерживать нечто в памяти, а таинственной прозорливости Мнемозины, закладывающей в нашу память все то, что творческое воображение потом использует в сочетании с вымыслом и другими позднейшими воспоминаниями. В этом смысле и память, и воображение упраздняют время.” Уже упомянутый исследователь совершенно кстати (пусть и не первым) приводит слова Бергсона: “Чистая длительность есть форма, которая принимает последовательность наших состояний сознания, когда лишь “я” активно работает, когда оно не устанавливает различия между настоящим состоянием и состояниями, ему предшествовавшими” [71].

Времени, если хотите, нет – вот одна из составных частей “тайны” Набокова. Подробно говорить об этом автор настоящей работы не в состоянии. Вот конспект возможного исследования.

Набоков – субъективный писатель, может быть, именно отсюда следует и его забота об индивидуальности (не наоборот). Личностный взгляд на мир не просто неожиданнее и точней охватит его, а единственно возможен. Поэтому чем более субъективен говорящий, тем он прецизнее и честнее. Более того: мир создается взглядом и дан нам в формах этого взгляда. Так называемая объективность – это лишь общее место отдельных склонных к конформизму субъективных взглядов, определенный “сенсуальный договор”. Но касается это не только, скажем, литературных воззрений, где “так называемая списанность с натуры есть лишь вчерашняя условность”. Даже основные категории бытия Набоков склонен объяснить уловками нашего сознания, той “личности”, в которую человек как Цинциннат Ц. заключен. Прошлое предсказывает будущее, – Куропаткин выкладывает спички, будто зная о встрече на революционном мосту, отец стреляет в вывеску “охота запрещена”, которая срикошетит, сквозь ложную петербургскую дуэль, в Берлине 1922 года, рассказчик в детстве читает Майн Рида, пока профессором не отвлекается от книги и не видит в окне Аризону, кактус, цветущую юкку [72], – не потому, что это будущее каким-либо образом детерминировано и определено прошлым, не оттого, что из зернышек прошлого развивается будущее, а просто потому, что ни прошлого ни будущего нету. “Душа забвенью зря училась: ни стула ни постели нет” – так ведь заканчивается любое произведение Набокова. “Все так, но только, если разобраться, нет ни героев, ни рассказчика, ни всего того о чем шла речь”. В каждом из моментов бытия есть и будущее и прошлое, непроходимая граница между ними прокладывается лишь притупленным сознанием, настоящее время, которым мы мыслим, сходно с поверхностным натяжением – его задача держать нас на пленке сознания, не дать пойти, “под взгляды изумленных рыб”, на дно.