Михаил Шульман - Набоков, писатель, манифест

Память, если так, оказывается некоторым арсеналом, набираемым впрок по правилам игры, комплектом фигур для последующего Einsatz 'а [73]. Набоков – автор “Других берегов” стремится, как кажется, вдумыванием в смысл каждой отдельной фигуры и общей расстановки сил – постигнуть цель всей партии, ее возможный исход. Детство, некоторая исходная позиция, “пограничная полоса вечности”, наиболее отвечает этим поискам [74]. И там, где автор наиболее близок к существу этой партии, там он уже оказывается на пороге сознания, личности, обстоятельств бытия; там начинает загущиваться время, становиться условной плоть, отменяться всякая непременность. “Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в моей руке, и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже, кажутся мне довольно аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет.”

“…изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен” – вот естественная, в виду этой “сверкающей действительности”, сверхзадача писателя. Время не хронология, а Erloeser [75], раскрыватель вещей. Химическая суть горения и гниения почти одна, – различие лишь во времени. Время как хронология для Набокова не существует, и он вольно снует сквозь течения сюжета. Для повествовательной манеры Набокова характерно смещение временных слоев, какая-то вне-сюжетность, – там линейное время не играет роли, времена растворены друг в друге, все переплетено, и один хвостик достает до самого мига рассказывания, – “…и до сих пор меня занимает мысль, что думали…” [76]Раскрывая внутреннюю хронологию, он, озабоченный лишь ею, безжалостно knickt [77]материю времени – и человек, лишь однажды скользнувший вдоль мизансцены набоковского внимания, появляется вновь, безо всяких комментариев и сюжетных обоснований, с тенью вместо лица, неся светящийся знак Мнемозины в нитяной перчатке – с тем, чтобы исполнив свою роль, кануть в Лету уже навсегда. Таков Берг во второй главе “Дара”: этому призраку, о существовании которого мы лишь можем строить предположения, как по обратному адресу на почтовом конверте, Константин Кириллович Годунов-Чердынцев дарит на свадьбу покров горной лужайки, – чтобы через несколько лет и глав сыграть с этим же, но уже овдовевшим, привидением в шахматы; вот существо времени.

“Определенные картинки сознания настолько фальсифицированы концепцией “времени”, – думает Адам Круг, – что мы и впрямь уверовали в действительное существование вечно подвижного, сверкающего разрыва (точки перцепции) между нашей ретроспективной вечностью, которой мы не в силах припомнить, и вечностью перспективной, которую мы не в силах познать” [78].

“Ее проникновенная и невинная вера одинаково принимала и существование вечного, и невозможность осмыслить его в условиях временного. Она верила, что единственно доступное земной душе, это ловить далеко впереди, сквозь туман и грезу жизни, проблеск чего-то настоящего . Так люди, дневное мышление которых особенно неуимчиво, иногда чувствуют и во сне, где-то за щекочущей путаницей и нелепицей видений, – стройную действительность прошедшей и предстоящей яви.”

Вот звон путеводной ноты.

Время – вещь страшная в своей обыденности и недоступности. Вот передо мной, справа от листа бумаги, лежит карандаш. Я беру его и перекладываю его на другую сторону листа. И вот он уже лежит на другом месте, на старом его нет. Каждое мгновение отменяет предыдущее, и следа, доказательства бытия еще минуту тому назад иного бытия – с карандашом справа – нет. Но: некоторый след от карандаша еще остался, еще рдеет для нас там, где он лежал прежде. Так не сразу исчезает напотевший полумесяц на столе, когда чашка уже унесена прочь, – или на пепельном экране вдруг выключенного телевизора – ночью, – видишь еще некоторое время силуэт диктора, деланой бодрости которого ты резко предпочел сон. Это светится люминофор, вещество, длящее вспышку света. Махая выхваченной из ночного костра головней, мальчишка рисует в черноте круги и зигзаги: но огненный хвост существует лишь в нашей сетчатке; будь она лучше устроена, размытости не было бы, и нам в каждый миг представало бы огненное пятно в строго определенной точке пространства. Свойство сознания – длить впечатление и, передержав мгновение короткое время на языке, уловив вектор изменений явления, переводить его в стационар памяти.

Память же – это такое место, где времени как последовательности изменений нет, где каждый миг длится вечно и может быть вызван к жизни как застопоренная музыкальная табакерка, где у позднего нет преимущества перед ранним и где лев сидит подле агнца. Память – род сопротивления энтропии времени, – или, точнее, лаборатория, где все процессы времени оказываются обратимыми и случайными, одними из многих возможностей изменения. Изменяется, но стоит на месте, – в языке получается парадокс, но в памяти, если мы обратимся к беспристрастности собственного чувства, – именно так происходят прежние события, в которые сила памяти впрыснула странный физраствор, от которого предметы и лица обретают вечную неподвижность и вечную жизнь. У Пушкина встречаются такие царскосельские статуи. На невиданном причале, ожидая неведомого корабля, так стоит дева: неподвижна, но ветер треплет складками платья.

“За окном тянулись белые поля, кое-где над снегом торчали ветлы; у шлагбаума стояла женщина в валенках, с зеленым флагом в руке; мужик, соскочив с дровней, закрывал рукавицами глаза пятившейся лошаденке”; “Слева, во мраке, в таинственной глубине, дрожащими алмазными огнями играла Ялта. Когда же Мартын оборачивался, то видел поодаль огненное беспокойное гнездо костра силуэты людей вокруг, чью-то руку, бросающую сук.” Рука вечно бросает сук, лошаденка вечно пятится, не двигаясь с места; здесь не время, а направленность действия, смысл действия, не нуждающийся в иллюстрации и разверстке.

Ведь время, возможно, при всей своей несомненности, иллюстративно. Оно, как умелый геометр, разваливает куб, дидактически упрощая его в крест разверстки, из которого мы, мысленно подымая павшие стены, можем понять идею объема, виртуально воссоздать легкую простоту изначального предмета. Время поворачивает перед нами явление, как декорацию на поворотной сцене, представляя все новые его грани; оно, как кинооператор, ездит на тележке вокруг целующейся парочки или сосредоточившегося над бомбой сапера, и мы наблюдаем все движения, необходимые для рождения страсти или спасения корабля: но закрывая глаза, мы уже не видим временной последовательности: мы поняли , и в нашем понимании время, как строительные леса, как ход доказательства, упразднено. Там уже лежит ядрышко чистого смысла, куколка образа, не допускающего никаких швартовов и пуповин, из точки свертывания которого уже невозможно и противоестественно возвращаться вспять, в частокол образующих внешние границы этого образа обстоятельств. Об этом прямо говорится в последних строках “Других берегов”: однажды найденное уже не может быть возвращено в хаос никогда. Почувствованный раз, вкус настоящего времени (слово время здесь может быть заменено другим) уже не даст относиться с доверием к времени хронологическому. Но этот вкус дано почувствовать лишь в хронологии.