Михаил Шульман - Набоков, писатель, манифест

Здесь Набоковым не столько обозначен предел возможного преследования удаляющегося за кордон реальности человека, сколько намечена граница, после которой преследование оказывается неинтересным. От границы потери личности, с момента, когда солнце топит вензель, нарисованный татьяниным пальчиком на морозном стекле, писатель склоняется повернуть обратно. Клубящийся некоторым солярисом мир безличного, пусть и осмысленного, не вызывает у Набокова интереса, пока на нем не проявляется угол столовой – или, иначе говоря, вензель, подверстывающий то или иное явление под крышу той или иной личности.

Поэтому здесь мы оказываемся на последней грани возможного рассмотрения Набокова. Бастион личности Набоков, вообще любивший переселения, не собирается покидать. На последней странице “Приглашения”, написанного в один год со стихом, освобожденный Цинциннат направляется в сторону, где “судя по голосам, стояли существа, подобные ему”, – и вовсе не склонен со вздохом облегчения раствориться в кислотной ванне лемова океана. Чувствуя, что “так можно было раствориться окончательно”, Федор Годунов-Чердынцев подымается с груневальдской травы, чтобы обнаружить, что пока он растворялся в мироздании, какая-то личность уперла его штаны. От мира безличного вечно жди каверз, – и автор с грохотом захлопнул железную дверь. Поэтому последнюю, уже лежащую за последней чертой дозволенного, вылазку в сферу безличного остается совершить украдкой и самовольно, без мандата в кармане.

Речь идет о том странном, что связывает личности между собой и, не нарушая самодостаточности каждого индивида, герметичности капсулы каждой персоны, – объединяет их в какую-то общую прото-личность, на манер пальцев, объединяемых в кисть руки, держащей яблоко (где общее ощущение руки не противоречит тактильному сигналу каждой подушечки, а лишь возводит их в куб). Что заставляет поверить в эту собирательную руку, не вполне понятно, но чувство, едва заслышав такую идею, принимается увлеченно собирать косвенные ей доказательства.

Доказательства эти в основном идут от обратного. Это косвенные улики, как в криминальном фильме, который начинается при условии, что убийцу нельзя застукать на месте. Это несообразности, заставляющие следователя усомниться в первоначальной версии.

Этот первоначальный, лежащий на поверхности способ мысли таков: человек читает книгу, и затем идет к письменному столу, чтобы развить художественные достижения предшественника. Схема эта вроде бы неопровержима, – но как быть с ломоносовыми и лавуазье, с уаттами, черепановыми и стефенсонами, со всеми теми, кто друг про друга ничего не знал, но делал, абсолютно независимо и удивительно параллельно, то же самое? Хорошо, в мире техники изобретатель ограничен эпохой, узкой трубой технического прогресса, в которой изобрести паровоз можно только после локомобиля, – а после локомобиля можно изобрести только паровоз, а никак не рижскую электричку. Но отчего в мире отвлеченного умствования дело обстоит иначе? Отчего, в конце концов, человеческий глаз устроен так же, как осминожий, так что впору пересаживать?

Такие сбои в точных науках заставляют смущенного экспериментатора усомниться в господствующей теории, сложить факты в фантастичную гипотезу, так, чтобы не оставалось выпирающих углов, – и затем внезапно подтвердить их опытном путем. В литературе – мире смутных аналогов, а не звенящих цифр, – к сожалению, невозможно на корабле выйти в море и измерить искривление светового луча. Здесь приходиться довольствоваться скромным подсчетом неувязок.

Между “Приглашением на казнь” и “Превращением” есть огромное сходство, но Набоков к 1935-му не читал Кафку. Близость Набокова и Борхеса пролегает глубже, не в конкретных текстах, но в самой структуре мировоззрения: в манере одинокого занятого самим собой мышления, в пристрастии к наложению историй одна на другую, для выделения из них внутреннего смысла, в выстраивании литературного мира по прообразу сотворения тверди, с собой как демиургом, в недоверии к “реальности”, в подозрении, что она – лишь изнаночная сторона ковра, яркий рисунок которого потусторонен. Но Борхес был начитан в романо-германской да арабо-еврейской культурах, а обособленную литературу русского изгнания знать не мог. Набокову, человеку образованному, но вовсе не книжному, – тем более не могло придти в голову со словарем в руках расшифровывать альгамбрические хитрости аргентинской брошюры (неизвестно как, кстати, перелетевшей через океан).

Нужно благословить столпотворение, давшее человечеству разность языков, – потому что эта разность вставляет палки в колеса представлению о цепном ходе человеческих идей, передаваемых из уст в уста как вирус или скабрезный анекдот. Как удается столь молниеносно передать сообщение, если слушатель не понимает говорящего? или – если переложить вопрос – отчего литературы вообще сходны по временам, а не по странам? Почему мировая культура напоминает слоеный пирог, где вишневый слой независим от карты противня?

Бытовое, ленивое мышление эту одновременность пытается шулерски истолковать скоростью коммуникации, феномен дивергенного сходства снизить до плоского “влияния”, развитие человеческой культуры представить какой-то чередой, по которой, как на пожаре в голливудском фильме, бережно передается новенькое ведро с водой. Такое мышление после всех оправдательных приговоров не откажется от картинки, где, накрывшись одеялом, Набоков заучивает “Процесс”. Оно глядит хитро, а хитрость часто проистекает из неумения перейти на новый уровень мышления.

Когда весть должна придти в мир, ее давление прорывается в мир и человеческое сознание сквозь все щели одновременно, как в паскалевой бочке. В какой-то момент, неизвестно что почуяв, самые разные люди на самых разных континентах начинают говорить об одном, – праздник пятидесятницы давно пора сделать общепланетарным выходным, – и я не знаю, можно ли объяснить это явление иначе, кроме как предположить наличие некоторого источника, независимого от всех наблюдателей и первичного по отношению к ним самим.

Если допустить, что Кафка был неизвестен Набокову, картина их взаимовлияния получается значительно более интригующей. Когда два астронома одновременно открывают комету, это может говорить о ее близости к Земле, а не о нечистоте одного из галилеев на руку. Или, говоря иными словами, я склонен поверить Набокову, когда тот утверждал, что не читал Le Chateau Кафки до 1939 года, – потому что, действительно, сходство школьных изложений часто объясняется вниманием слушателей, а не их страстью к подглядыванию в тетрадь соседа.