Михаил Шульман - Набоков, писатель, манифест

Шаховская каламбурно пытается поставить Набокову шах, а тот загодя писал:

(“Толстой”, 1928)

Слова о Шмелеве Г. Кузнецовой, – как кажется, слишком хлестко-яркие, чтобы принадлежать ей самой (цит по.: Литературное наследство, том 84, кн.2, с. 281)

Здесь можно отметить взаимное обращение, некую антагонистическую связь “Лолиты” и “Доктора Живаго”. Романы не были напечатаны в собственных странах и появились в свет в полуподпольных издательствах Европы; произошло это почти в один год. Оба получили скандальную и “двусмысленную” славу, по существу к самим романам, как и к самим писателям, не относящуюся. “Лолита” известна, не я; я всего лишь непонятный и весьма сомнительный писатель с непроизносимым именем”, говорил Набоков. Многое ли знал западный читатель “Живаго” об авторе “Сестры моей жизни”? Не думаю, чтобы тот и другой рассчитывали на успех, – в обоих романах виднеется скорее одинокая борьба с материалом, попытки сконструировать из уже данного – нечто свое, новое, еще небывалое, а не маркетинговый расчет – и довольно распространенное в подкорке мнение, что Набоков, дескать, поддался искушению, устал от нищеты и незаслуженной безвестности и написал от нечего делать историю соблазнения и т. п., абсурдно так же, как возможное представление о Пастернаке, ставящем на рабочий стол фотографию Омара Шерифа или, мусоля ручку, задумывающимся о формальностях скандинавских приемов.

Сходство это не ускользнуло от внимания Набокова, в эпиграмматической форме так его выразившего:

– перефразируя блаженного большевика Бориса Пастернака” (“Письма к Сикорской”, с.97)

Кощунственность выражения, уравнявшего Россию с нимфеткой, кажется по размышлению внешней: в ней видится скорее усмешка по поводу странной роли, какую играет истерзанная страна в романе Пастернака, – роли все той же фальшивой приманки, пустышки, какую Набоков почти сознательно выбрал для европейского читателя в виде Лолиты, но о которой Пастернак, в отношениях с читателем идеалист, скорее всего сам не подозревал. (Что не снимает прецедента, – Россия в романе Пастернака та дикая, с золотыми церквами, кровью на снегу и любовью в мехах страна, в существование которой средний европеец никогда не переставал верить и которую ему приятно было увидеть воплощением своего доморощенного представления – сегодня ту же роль потемкинской деревни играет в современной российской литературе Чингиз Айтматов, придворный поставщик богоищущих наркоманов и мышкующих лис.)

Кроме того, – и это обстоятельство, возможно, еще важней, – Набокову должна была быть нестерпимой существенная присадка идеологии в романе. Стать “идейным водолеем”, то есть вступить на ненавистный путь “литературы Больших Идей”, обозначает для Набокова отход от истинного разграничения мира – не по плоскости, а по вертикали. Тот или другой результат в общественном уравнении будут равно ложны, так как ошибочно само существо вычисления. Существо “блаженного большевизма” Пастернака конечно же неважно Набокову, допустимы и равно смехотворны все другие возможные аллитерированные сочетания, – меньшевизм вызвал бы ту же реакцию. Неверно само размещение вопроса в политической плоскости, сколь угодно гуманистически и христиански его ни разрешай. Юрий Живаго, размышляющий о революции, еще не придя ни к какому выводу, тем самым уже дает выйти наружу злу, – искушение принять правила игры, навязываемые миром, на которое поддается доктор Живаго (как и остальные доктора: Фрейд, Кастро), проповедуется романом; причем искусительность эта в пастернаковском романе увеличивается из-за своей неявности, как бы возможности все уравнение революции еще иначе расставить, дать иной отсвет и т. п., из-за высокой котировки авторского реноме, которому сопротивляться труднее чем бездарному, а потому безобидному социалистическому роману о цементных брусках.

Согласия на разбирательство и суды в мире теней, где “было позволено ударить тень обидчика” – Набоков дать не мог. Он желал поразить застилающий солнце субъект. Который уж конечно лежит далеко от идеологий.

Эту особую беглость походки знают матросы, по переброшенной на берег доске сносящие на плечах пудовые мешки, – такая сомнамбулическая, пьяная, как бы произвольная походка, где однако каждый удар кованого башмака приходится точно на середину плахи, – возможна лишь там, где логика груза влечет своего исполнителя вперед, заставляя его выписывать кренделя и стилистически пошатываться, чтоб на виражах сохранить центр тяжести той идеи, которая им движет.

В качестве примера: “Ей нетрудно было понять, что газеты его не занимают; когда же она затевала разговор, соответствовавший только что прочитанной статье, он поспешно соглашался со всеми ее заключениями…”

подробнее об этом – см. “Strong Opinions”.

Здесь и далее пер. Е. Голышевой.

В уже упомянутом эпиграфе к “Дару” Набоков развенчивает подобную схему рассуждения, строя цепь на первых взгляд бесспорных, но двусмысленных, сомнительных и затем вовсе ложных утверждений.

Не знаю, нужно ли отметить, что по очень похожему трафарету рассуждения Чернышевский хвалит в журнале “статьи «Термометрическое состояние земли» и «Русские каменноугольные бассейны», решительно бракуя, как слишком специальную, ту единственную, которую хотелось бы прочесть: “Географическое распространение верблюда.”

“Путешествие из Москвы в Петербург”

Дарк

список условных обозначений ( нем .)

Sergej Davydov: “Тексты-матрешки” Владимира Набокова, Otto Sagner, Muenchen, 1982

Christopher Huellen

“Последние новости”, 5 марта 1936 г. Цит. по: “Дружба народов”, № 6 за 1994 г., с.230

Барабтарло расшифровал набоковский приступ глоссолалии “смерть мила это тайна”. (Цит по: В. Набоков, М.: Книга, 1989, с. 509). Почему бы и не так? хоть вряд ли разгадка существует вообще – определенность, пусть даже близкая к правде, отпугивает истину.

Попутно заметим, что синева, синий цвет постоянно появляется у Набокова там, где он касается пограничных тем бытия. Автор работы собрал слишком много примеров, чтоб приводить их здесь. Синий – крайний цвет набоковского спектра.