Михаил Шульман - Набоков, писатель, манифест

Ведь речь идет не о сходствах, не о влияниях, а об индивидуальности, вслушивающейся в мироздание.

Можно написать объемное исследование на тему, скажем, Набоков и Пруст , и при этом ни на слово не солгать, – но исследование это, кажется, только отдалило бы от понимания особенности писательства, мировосприятия вообще. Загорающаяся на щитке лампочка рождает вспышку лампочки рядом, – но чем это объясняется, электротехник не скажет, пока не разберется с проводами, – иначе это может оказаться случайностью. Выводить отсюда теорию, что одна лампочка повлияла на вторую, как-то проторив ей дорогу в мире сопротивлений, – можно; но только следует помнить, что эта гипотеза не имеет никакого преимущества перед всеми остальными, – и в том числе перед гипотезой об обратной связи. Исследователь, произносящий слово “влияние”, замыкает контакты параллельным образом, не утруждая себя анализом, – он неточен, так как нарушает условия исследования, в котором не должно субъекту исследования изменять свойства объекта исследования. Он упрощает, отсекая лишнее, – и этим ставит себя в слабую позицию, как подросток, употребляющий стертое и разношенное, как музейный тапочек, сленговое выражение, не понимающий, что подходящее под любую ногу и копыто – не даст побежать мускульно насыщенному бегу мысли, – а даст побежать только точно подогнанное и зашнурованное, индивидуальное.

Оригинальность, единственность, неповторимость – это все синонимы слова личность, или, точнее, отщепленные, аблативные свойства личности. Весь мир склонен сворачиваться в субъекты, как влага на стекле стягивается в капли, мир идет узелками, как море волнами, и эта перенасыщенная личностность всего определяет наш мир. Говорить, что одна капля – в силу каких-либо причин – копирует другую, было бы нелепо, потому что недооценивало бы роль закона поверхностного натяжения, равно образующего их.

Но напряженно важнА – не спрашивайте отчего, – эта одномоментность восприятия разными личностями, их нахождение в общности – временной ли, пространственной ли, или еще какой. Возможно, личность-форма существования сознания, как пространство – форма существования материи. Интересна разность восприятия, доказывающая то ли разветвленность и сложность воспринимаемого мира, то ли его мягкую уступчивость, предлагающую ту реальность, к которой это восприятие приготовилось. Что образуют эти мириады индивидуальных сознаний, нельзя даже предположить, потому что в нашем сознании мучительно не хватает понятий для обозначений чисел между нулем и единицей. Мы мыслим количественно, и извернуться не можем. Только идея тройственного и единого в своей сущности Бога преодолевает этот барьер, – но и здесь Набоков и Борхес вынужденно оказываются в рядах скептиков, вместе с примкнувшей к ним швалью коммунаров-безбожников [80]. В сравнении с некоей бесконечной сложностью подозреваемого или нащупываемого мира, при галогеновом свете одинокого размыления, насыщенного кислотой сомнения (без которого невозможно очистить почву и пробиться к материнским породам бытия) – начинает расплываться и дрожать сама идея творения, сама привычка представлять мир существующим во плоти – а не, скажем, мыслимым – сами реперные точки человеческого сознания, образующего вокруг себя личность; да и сама личность оказывается лишь необходимым условием, но не причиной мысли. Неуклонное преследование истины, уходящей все глубже в землю, приводит к таким пластам, где исследователь не только забывает о своей изначальной цели, но и не может опознать ни свои руки, ни себя самого, ни ускользающую тень, ни реальности материи.

В этих странных глубинах, по существу, от личности остается одно явление, а от писателя – одна фамилия на обложке книги. Отсекать эпитеты уже невозможно, потому что их уже не осталось. Дальнейшее сокращение угла взгляда приведет к нескольким буквам вместо имени, уже не имеющим для нас смысла, пусть это будут даже альфа и омега. Интересно, что здесь, на последнем, перед провалом в небытие, рубеже, – мы видим осанку личности, для удобства называемом Набоков в самом ярком, наглядном, несомненном виде, – в каком изгиб позвоночника уже говорит о форме спины, в какую бы плоть и наряды она ни была позже облечена.

Разговор начался с конкретного, с набоковской эстетики, с его пристрастий, с его нелюбви к пошлости, – но затем начал уходить под почву, где его фамилия стала встречаться все реже, отступления же становились все пространней и необязательней. Тому виной было требование точности. Руководствуясь начальным откровением, будто королевское достоинство заключено не в короне и даже не в кончиках ногтей, автор этой работы предпринял исследование, сравнимое с “преступным упражнением” Цинцинната или раздеванием Ольги в сновидении Круга, – лабораторный результат оказался странно тем же. Король, как и его предшественники, снял, как шлем, голову, составил на пол кольчугу грудной клетки, отстегнул ключицы, сбросил ноги вместе с сапогами, кинул в угол руки, как рукавицы – пока от него не остался один перл его личности, – но затем со смехом положил на стол и его (оставшись при этом королем), – и уже невидимый, удалился.

В журнальном варианте рукопись заканчивалась классическим заключением, где еще раз приносилась присяга на верность Набокову, рассказывалось о внелитературном значении его прозы. Вот некоторые выдержки. “Его проза – это ручное руководство поведения мысли, компас взгляду, метка на эклиптической шкале, по которой начинающий астроном узнает, где в пустынных небесах лежит звезда, откуда спора жизни залетела на нашу планетку, – карманный самоучитель по выживанию нас истинных в неприспособленной среде”.

“Оказывается, что эта работа в меньшей степени о Набокове и в большей степени о некотором знании, растворенном в окружающей нас жизни, говорящем нам о бытии, которому мы предстоим. Оттенка секундарности искусству не прощается. Но невозможно без повода выразить какую-то трудноопределимую мысль о природе искусства, о том волнении, которое не вторично, а равноценно и даже первично по отношению к жизни, – о положении и должности человека в мире, о той таинственной связи Бог весть с чем, которая и дает только вздохнуть глубоко и начать жить вновь”.

“Данная работа не имеет никакого литературоведческого и биобиблиографического значения. Набоков не принадлежит истории литературы. Для новой русской литературы нет более актуальных произведений, чем “Дар” и “Другие берега”. “Феноменальность” Набокова в том, что сквозь его прозу мы можем проглядывать сослагательную, параллельную нам русскую словесность, какой она, думается, стала бы, не прервись насильственно ход времен. Набоков одиноко движется вперед по иллюзорному пути, блистательно не имеющему ничего общего с “реальностью” – по тому воображаемому пути, дышашему несостоявшейся жизнью, обильному неродившимися талантами, ведущему к недостигнутым сверкающим высотам, который и есть столбовая дорога русской литературы, с которого нас судьба, увы, заставила свернуть в глину, в чащу”.