Михаил Шульман - Набоков, писатель, манифест

“Наша ностальгия по Набокову есть признак нашего стремления обратно на эту дорогу. Если этот путь будет продолжен, он начнется с того места, где остановился последний бегун, зажав в руке невостребованный жезл. Он начнется с Набокова”.

тут автор прямо указывает на метод своего будущего исследования времени – “Других берегов”.

причем это “там” не указание, а замена долженствующего слога, который невосстановим, – любое же восстановление равнозначно, так как возможно сохранить и передать лишь ритмический рисунок того оригинала, который не можешь вспомнить во сне, но который просто и ясно вернется в память, когда покинешь царство сновидений.

Курсив Набокова.

три, девять, восемнадцать соответственно

выражение Г. Адамовича

Великолепная работа Брайана Бойда странным образом не может быть применена к делу. “Жизнь Себастьяна, вовсе не будучи скучной, была в каком-то смысле лишена того редкостного накала, который отличал стиль его романов”, говорится в “Истинной жизни…” Набоков, которым занят исследователь, – это скромный и достойный человек, живущий своей каждодневной жизнью, но не тот писатель, ради “накала стиля” которого стоило городить огород. Маленький же в трусах и с пистолетом Лоди из “первой русской биографии” писателя, которую составил нам Борис Носик (М.: Пенаты, 1995) – вовсе посторонний мальчик. С самыми лучшими намерениями Носик пишет слова дар и небо с прописных букв, размышляет вслух о гетеросексуальных привычках и гомосексуальных наклонностях подопытного, подставляет свой доморощенный поток сознания под ход мысли персонажа (“…шевелилось в его душе неясное, какие-то рождались движенья. Потом проступило вдруг – трое на пляже, замышляется убийство, и гибнет убийца. И почти мгновенно родился замысел романа… А потом за стол! Писать!” etc.) и, – что гораздо хуже, – ищет в биографии Набокова отмычки ко всем его литературным особенностям. Это приводит самым естественным образом к пониманию прозы как своего рода расширенного и перевранного послужного списка прозаика, что чудовищно.

“Эти города, эти ровные ряды желтых фонарей, проходивших мимо, вдруг выступавших вперед и окружавших каменного коня на площади, – были такой же привычной и ненужной оболочкой, как деревянные фигуры и черно-белая доска, и он эту внешнюю жизнь принимал, как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное”

Так, посреди интервью Набоков доставал иногда листок и зачитывал список опечаток, замеченных им в последнем издании своего романа. Истина Чапека, заметившего, что опечатки хороши тем, что веселят читателя, не разделялась Набоковым. (Так же не веселят и “сопроводительные”, цвета горохового пальто, предисловия к Набокову, – хотя и являются одной сплошной опечаткой). Иногда кажется, что судьба из сострадания к писателю длила пугливый позднесоветский строй. Вместо историй публикаций произведений Набокова в России можно было бы написать список ляпсусов при этих публикациях. (Это благородное начинание уже сдвинул с мертвой точки Иван Толстой: Курсив эпохи, СПб.: Пушкинский фонд, 1993)

Начиная с первой строки первого издания первого романа Набокова, они стоят наподобие крестов вдоль аппиевой дороги набоковских публикаций, – и, говоря, что возвращаясь по ней, “я буду издавать нечто вроде стона, в тон телеграфным столбам”, Набоков, к сожалению, не ошибался. На одной странице “игрок в историке” превращается в “игрока в истерике”, а историк спасается бегством, на другой язык “Иванова, няни, русской публицистики”, от которого отказывается Набоков, становится языком “Иванова, няни русской публицистики”, так что мгновенно возникает образ некоего грубого и доброго пестуна, тетешкающего малыша довольно злобного – и кажется, что, вырезая запятую, редактор лишь желал, пусть задним числом, подстегнуть решимость русского писателя перейти на запасной английский язык.

Порывшись в каталогах РГБ, вы найдете аннотацию “Лолиты”, выпущенной в Хабаровске под игриво двусмысленным именем издательства “Амур”. Автором предисловия там хладнокровно обозначен “милейший” Д. Рэй. Руководствуясь, видимо, родственным, хотя и обратным, рассуждением, из дополнительного пятого тома “огоньковского” собрания сочинений (особо чудовищного своими мясного цвета иллюстрациями) это лишнее и непонятное предисловие выброшено, – но, к сожалению, не заменено михайловским или анастасьевским, – что придало бы происходящему абсурдную последовательность.

В другом сборнике на последней странице “Других берегов” Набоков среди рассказа о подступе к своему “Мэйфлауэру” сообщает читателю: “Кстати, чтоб не забыть: решение шахматной задачи в предыдущей главе – слон идет на с2”, – но, решив освежить задачу в памяти, невинный читатель находит вместо условий лишь стреляные гильзы разрядки, так что странность набоковского замечания возводится в квадрат. Ларчик, однако, взламывался просто. Предыдущая глава была просто усечена составителем, вместо своей – единственной – задачи текстологической верности печалившимся над истлевающим, – да все никак, видно, не могущим дотлеть – набоковским даром. (Тут сладострастно вспоминается, как Себастьян Найт “вышиб” г-на Гудмэна за произвольно измененный эпитет.) Впрочем, довольно.

Н. Анастасьев, Феномен Набокова, М.: Советский писатель, 1992, с. 10.

Курсив Толстого.

Искус этот не менее распространен чем психоанализ. Он превращает писателя в газетного картуниста. По такой теории, потому и сомнительной, что не дающей (как и капкан эдипова комплекса) осечек, – Кафка в “Процессе” предчувствовал приход к власти национал-социалистов, а в “Замке” предвещал эпоху советского застоя.

“Твердые убеждения”, перевод мой. Г.Адамович, постоянный набоковский оппонент, в те же времена говорил: “кому нужна вся эта Луна, космос?..”

Тезисы Никиты Струве настолько убедительны, что разум сдается – но чутье сердца мягкой рукой отодвигает всю аргументацию. (Именно так, прищурив глаза и раздув ноздри, и следует шагать через пустошь публикаций на тему, потому что еще раз десять докажут противоположное: что Агеев был, а Замалеевки никакой не было, или что Агеев и был Набоковым, а Вера Евсеевна ошибалась, или что кокаин – анаграмма японской оптики и т. п.).

повседневный быт (нем.)

Неявным образом к этому высказыванию примыкает определение, сделанное Набоковым в “Даре”: “Но даже Достоевский напоминает как-то комнату, в которой днем горит лампа”. Пороком Достоевского, таким образом, оказывается то же косное свойство, что губит “Превращение”: неумение превозмочь благоприобретенную слепую кропотливость, отвлечься от повседневного и осмелиться на очевидное. Обернуться к окну.