Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Все это свидетельствует, конечно, не только о том, что Набоков пытался «привить-таки классическую розу» своего стиля к «советскому дичку» (если вспомнить стихи Ходасевича 1925 года), но и о том, что многие бытующие в СССР слова и выражения он находил удачными или хотя бы допустимыми для русского перевода «Лолиты» в середине 1960-х годов.

Со всем тем русская версия «Лолиты» не могла произвести того впечатления на советского читателя, на которое, очевидно, рассчитывал Набоков. Вернее сказать, его переводческая стратегия была намного более сложной и не ограничивалась стремлением потрафить далекому и почти эфемерному русскому интеллигенту конца 1960-х годов, читателю переводного Хемингуэя («современный заместитель Майн-Рида», как замечает ревнивый Набоков в «Постскриптуме») да «ничтожных» Фолкнера и Сартра, «этих баловней западной буржуазии» (там же). Основным словарем перевода оставался тот столичный изысканный русский язык, который Набоков вывез из России и который продолжал изучать и совершенствовать не только все двадцать лет европейской эмиграции, но и последующие годы в Америке. Кроме того, за прошедшие после революции десятилетия более утонченный в сравнении с московским петербургский стиль конца XIX – начала XX века, восприемником которого был Набоков, практически утратил свое влияние вместе с утратой Петроградом столичного статуса и европейского лоска. Парадоксальным образом перевод с английского делался Набоковым не на современный, а на «мертвый», классический русский язык, и в самом холодноватом, рациональном, рафинированном слоге русской версии «Лолиты» сквозила та, теперь вполне «заграничная» русская культура, которая к середине 1960-х годов была практически истреблена в СССР и к которой ничтожное число уцелевших ее носителей не могло уже приобщить советского читателя. В опубликованном тексте «Лолиты» сохранились следы не только богатого сиринского слога 1920–1940-х годов, с его излюбленными словечками: «дивный», «баснословный», «упоительный», «карминовый», «жовиальный», «зачарованный», «рубчатый», «прыщущий», «фасонистый», «ощеренный», «досужий», «пленительный», «долголягая», «снедь», «абрис», «отроковица», «оконница», «мурава», «дортуар», «улещивать», «сноситься», «залучить» и т. д., но и старого дореформенного правописания (следы которого встречаются несравнимо реже уже в первом книжном издании «Дара», 1952): «безсовестно», «безпардонно», «безпокоиться», «соседняго», «бесстыдныя», «разсудок», «низьменный», «оффициальный», «оффициант», «корридор», «шеколадный», «к чорту», «галстух», «кафэ», «турнэ», «аттаковал» и «аттака», «уехал-ли», «нет-ли», «видите-ли», «может-быть», «на-днях» и т. д. Готовя книгу для американской «Федры» и не имея ни русского редактора, ни корректора, Набоков мог полагаться лишь на себя и свою жену, и обилие опечаток и прямых ошибок в опубликованном тексте, а также исправлений описок в рукописи перевода только убеждает в том, что при более тщательной работе над ним сократилось бы и число старых форм слов и выражений.

Но русского читателя даже еще сильнее дореволюционного правописания мог бы озадачить переводческий выбор некоторых слов и оборотов, особенно в свете заявления Набокова, что его цель состояла в том, «чтобы моя лучшая английская книга – или скажем еще скромнее, одна из лучших моих английских книг – была правильно переведена на мой родной язык » (курсив мой) и что он гордится тем, «что железной рукой сдерживал демонов, подбивавших на пропуски и дополнения» («Постскриптум к русскому изданию», с. 298–299).

Так, к примеру, в гл. 9, Ч. I читаем: «Подкупив сестру, я получил доступ к архивам лечебницы и там нашел, не без смеха, фишки, обзывавшие меня „потенциальным гомосексуалистом“ <���…>» (с. 25). В оригинале используется слово «cards» (то есть формуляр, регистрационная или, по-советски, учетная карточка), но Набоков избирает редкое словцо, давно вышедшее из употребления: «фиша» или «фишка» ( фр. fiche), в значении: «регистрационная или учетная карточка» (отмечено в «Историческом словаре галлицизмов русского языка» Н. И. Епишкина, 2010), которого не найти ни в Словаре Ушакова (1935–1940), ни тем более в Словаре Ожегова (1949; четвертое дополненное издание – 1960).

В гл. 8 той же части о Валерии: «влажный рот <���…> обнаружил свое мизерное сходство». «Мизерный» здесь не в первом значении (маленький, незначительный), а во втором – бедный, жалкий (отмечено в Словаре Ушакова), причем в оригинале нет прилагательного, а сказано так: «disclosed ignominiously its resemblance» (то есть постыдно / бесчестно обнаружил свое сходство).

Там же английское предложение «That solemn pool of alien urine <���…>» переведено как «Эта торжественная лужа захожей урины <���…>» – для нейтрального «alien» (чужой, пришлый) Набоков применяет областное слово – в данном случае скорее ради выразительности, чем с целью озадачить читателя [1219].

В гл. 28, Ч. I: «кто-то сидел в одном из кресел между колоннами перрона», причем Набокову не было никакой нужды изыскивать специальный архитектурный термин для описания гостиницы, поскольку в оригинале сказано лишь: «sitting in a chair on the pillared porch» (то есть сидел в кресле на террасе с колоннами); слово «перрон» в том значении, которое использовал Набоков, еще можно найти в Словаре Ушакова («низкая каменная терраса со ступеньками, примыкающая к зданию (архит.)»), но в Словаре Ожегова его уже нет (в рукописи перевода изначально было: «кто-то сидел в одном из плетеных [кресел] на открытом многоколонном крыльце»).

В той же главе: «ежели не считать отессы (увядшей женщины с характерной для отесс стеклянистой улыбкой <���…>)» (с. 112). Едва ли русский читатель 1960-х годов мог знать, что «отесса» – старый галлицизм, означающий хозяйку табльдота в отеле, и представить себе род ее занятий и наружность.

Точно так же он мог неверно понять род научных занятий «д-ра философии» Джона Рэя, автора «Предисловия». Английское сокращение «Ph. D.» (от лат. Philosophiae doctor) – ученая степень, присуждаемая в западных странах без указания специальности и к философии имеющая лишь историческое отношение. На самом деле «д-р философии» Рэй, по всей вероятности, психолог или психиатр, автор труда «Можно ли сочувствовать чувствам». Сообщаемые им в «Предисловии» сведения совершенно ненадежны (премии «Полинга» не существует, «далекого северо-западного поселения Серая Звезда» не найти на карте) и наводят на мысль, что Джон Рэй (John Ray, Jr.) – еще одна маска Гумберта Гумберта (Humbert Humbert), который «думал стать психиатром, как многие неудачники» (гл. 5, Ч. I) и который не случайно подписывается в книге постояльцев гостиницы так: «доктор Эдгар Г. Гумберт» (гл. 27, Ч. I). В романе к этому предположению имеется немало более и менее очевидных подсказок. Главная из них даже не скрывается автором: Рэй сообщает, что «каждый год не меньше 12 % взрослых американцев мужского пола, по скромному подсчету, – ежели верить д-ру Бианке Шварцман (заимствую из частного сообщения) – проходит через тот особый опыт, который „Г. Г.“ описывает с таким отчаянием» (с. [ii]). Удивительное совпадение: в гл. 11, Ч. I этот самый Г. Г. пишет: «Не сомневаюсь, что доктор Биянка [sic] Шварцман вознаградила бы меня целым мешком австрийских шиллингов, ежели бы я прибавил этот либидосон к ее либидосье» (с. 43). Причем оба замечания, Рэя и Г. Г., сближаются посредством тонкого штриха – употребления союза «если» в просторечной форме «ежели».