Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Список редких, устаревших или труднонаходимых слов, терминов и имен можно продолжить, но и приведенных примеров довольно для того, чтобы сделать вывод, что Набоков хотя и наполнил свой перевод советской лексикой, вовсе не стремился превратить роман в «легкое чтение» и точно также, как английского, заставлял хорошего русского читателя трудиться и добывать верные значения. В рукописи перевода можно найти места, изначально изложенные еще более замысловато, чем в опубликованном тексте.

Так, в гл. 8, Ч. I в оригинале имеется сложное место: «Although I told myself I was looking merely for a soothing presence, a glorified pot-au-feu , an animated merkin, what really attracted me to Valeria was the imitation she gave of a little girl» (р. 25). Дословный перевод: «Хоть я говорил себе, что я ищу только успокоительного присутствия, превознесенного pot-au-feu, оживленного искусственного влагалища [лобковой накладки], то, что на самом деле прельщало меня в Валерии – это ее имитация маленькой девочки».

Рукописный перевод Набокова (чернила, правка чернилами и карандашом):

«Хотя я говорил себе что я мне всего лишь ищу надобнонужно сублимированное pot-au-feu, искусственную живулю со скважинкой с отверстием с прорешкой, однако то, что мне нравилось в VaВалерии – это ее подражание изображение имитация имитирование?маленькой девочки».

После правки: «Хоть я и говорил себе[,] что мне всего лишь нужно сублимированное pot-au-feu и живые ножны, однако то, что мне нравилось в Валерии – это была ее имперсонация маленькой девочки».

Опубликованный вариант: «Хоть я говорил себе, что мне всего лишь нужно сублимированное pot-au-feu и живые ножны, однако то, что мне нравилось в Валерии[, —] это была ее имперсонация маленькой девочки» (с. 16). Машинистка пропустила союз «и» и тире после «Валерии». Одно это короткое предложение требует развернутого комментария. Набоков использует слово «сублимировать» в значении «возносить, возводить низшее к высшему, культивировать» (с обычной его издевкой над психоаналитической терминологией) – в том же смысле и так же иронично оно употреблено в гл. 18, Ч. I в отношении Шарлотты: «С самозабвением пошлейшей „молодой хозяйки“ она принялась „сублимировать домашний очаг“» (с. 66). Однако в оригинале использовано не «sublimated», а совсем другое слово – «glorified». Набоков отбрасывает (или пропускает по недосмотру) «успокоительное присутствие» («soothing presence»), а для редкого термина «merkin» (лобковая накладка из искусственных волос или – реже – искусственное влагалище) находит прозрачный и звучный эвфемизм с подходящей этимологией – живые ножны ( лат. vagina – ножны), причем сначала он выбрал для перевода другую пару с аллитерацией (отсутствующей в оригинале) – «живуля с прорешкой» и «живуля со скважиной», но затем отверг устаревшее слово «живуля» (кукла). Об этом слове В. Даль писал следующее: «Живуля, в народе, нечто полуживое, или, по движеньям своим, подобное живому. Этого мало: слово это не только не выдумано мною, оно даже в самом значении своем, как автомат, взято из уст народа: мужик рассказывал, что видел живуль <���…> куклу, четверти в три, и бегает она сама, одна, на кругах» [1223]. Наконец, для обычного «imitation» избирается редкое «имперсонация», в русской литературе практически не используемое и в указанных русских словарях не отмеченное.

Помимо редких слов, старых форм правописания и транслитерации, галлицизмов и специальных терминов, переводу придавали стойкий антисоветский налет американизмы и обычные английские слова («резигнация», «окэй», «оки-доки», «инн», «мотель», «пушбол», «драйв», «пэпер-чэс», «комиксы», «ильмы», «шериф», «фунты» и «мили» и т. д.), а также нарочитые переводческие кальки: «я однажды имел в руках пистолет» (гл. 8, Ч. I, с. 19), «коковых напитков» (гл. 4, Ч. II, с. 159), «я делал постели и в этом стал большим экспертом» (гл. 5, Ч. II, с. 162), «Долли играла сингли» (гл. 9, Ч. II, с. 171), «Мисс Пратт, которую я однажды в воскресенье заметил завтракающей с какими-то дамами» (гл. 13, Ч. II, с. 182), «гейзовских компликаций» (гл. 27, Ч. II, с. 246), «до конторы Виндмюллера было всего два блока» (гл. 33, Ч. II, с. 269) и т. д. – прием, который Набоков (значительно реже) применял и в «Других берегах», ср.: «Как-то играя на пляже, я оказался действующим лопаткой рядом с французской девочкой Колетт» (гл. 7, подгл. 3), «выкупаться, одеться, побрекфастать» (гл. 9, подгл. 1) [1224].

В 1970 году в посвященном Набокову сборнике статей, воспоминаний и отзывов Эллендея Проффер, часто посещавшая Советский Союз, в статье «Русские читатели Набокова» отметила:

Даже самым страстным [советским] поклонникам Набокова не нравится русский перевод «Лолиты». Как ни печально об этом писать, но практически все без исключения русские находят набоковский перевод неуклюжим и даже неграмотным; они с удивлением говорили мне, как автор «Дара» и «Приглашения на казнь» может так плохо писать. Один лингвист сказал мне, что считает «Лолиту» замечательной книгой оттого, что она написана на чем-то вроде мертвого языка. Разумеется, такой взгляд отчасти объясняется тем, что современный советский русский язык сильно отличается от русского языка Набокова, и есть множество вещей, о которых он не знает (к примеру, что слово «popcorn» всем русским известно просто как «попкорн» [1225]). И было так грустно услышать, как один переводчик поэзии, процитировав по памяти несколько строк из «Дара», привел в качестве примера строки из «Лолиты» и сказал со вздохом: «Он забыл… он забыл» [1226].

Ценный материал для сопоставительного анализа русского стиля Набокова конца 1930-х и середины 1960-х годов дает рассказ «Волшебник» (1939), с которым (как и с набросками второй части «Дара») русская версия «Лолиты» имеет сюжетные, тематические, мотивные, а иногда и текстуальные соответствия. Описание попытки маниакального героя «Волшебника» овладеть спящей девочкой в номере гостиницы, отличающееся безупречным ритмом, текучестью и переливчатостью образного и эвфонического рядов, картинной цельностью впечатления, щедрой россыпью психологических и художественных находок, изобретательным синтаксисом и богатой, изысканной, но однородной в своем составе лексикой, можно отнести к самым выразительным страницам лучшей сиринской прозы и всей русской литературы:

Она лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив левую руку за голову, в разошедшемся книзу халатике – сорочки не доискалась, – и при свете красноватого абажура, сквозь муть, сквозь духоту в комнате он видел ее узкий впалый живот между невинных выступов бедренных косточек. Со звуком пушечной пальбы поднялся со дна ночи грузовик, стакан зазвенел на мраморе столика, и было странно смотреть, как мимо всего ровно тек ее заколдованный сон.

Завтра, конечно, начнем с азов, с продуманной постепенности, но сейчас ты спишь, ты ни при чем, не мешай взрослым, так нужно, это моя ночь, мое дело – и, раздевшись, он лег слева от едва качнувшейся пленницы и застыл, сдержанно переводя дух. Так: час, которым он бредил вот уже четверть века, теперь наступил, но облаком блаженства он был скован, почти охлажден; наплывы и растекание ее светлого халатика, мешаясь с откровениями ее красоты, еще дрожали в глазах сложной зыбью, как сквозь хрусталь. Он все не мог найти оптический фокус счастья, не знал, с чего начать, к чему можно притронуться, как полнее всего в пределах ее покоя насытиться этим часом. Так. Пока что, с лабораторной бережностью, он снял с кисти бельмо времени и через ее голову положил на ночной столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.