Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

В гл. 18, Ч. I: «в ужасном предвкушении ванны из экрю» ( фр. écru – неокрашенный), то есть цвета неотбеленного шелка или льна, что, впрочем, не вполне проясняет фразу (с. 66).

В гл. 2, Ч. II: «по выражению блазированной Ло» (от фр. blasé – пресыщенный).

Еще более замысловатый термин находим в гл. 30, Ч. I: «яркие пузырьки гонадального разгара» (с. 120). В оригинале «gonadal», но в русском языке принято: «гонадный», от «гонад» – органы животных, продуцирующие репродуктивные клетки – гаметы.

В гл. 1, Ч. II: «тебя проанализируют и заинтернируют» (с. 134) – «интернированием» юристы изредка называли превентивное лишение свободы социально опасных личностей.

В гл. 3, Ч. II иронично употребляется термин западной психологии, неизвестный советскому читателю (в Словаре Чудинова, 1910, он приводится вне связи с психологией: «подарок, награда, удовлетворение»): «повез свою Лолиту на берег моря и там бы нашел по крайней мере „гратификацию“ давнего позыва» (с. 150).

В той же сложной и насыщенной главе: «Я, правда, старался выбирать хижины подешевле; но то и дело бюджет наш трещал от стоянок в шумных отелях-люкс или претенциозных „дудках“ (псевдоранчо для фатов)» (с. 157). «Дудки» ничего не скажут советскому читателю без пространных пояснений. Это слово должно указывать на реальный термин, применяемый в Америке к такому типу постоя, и в оригинале именно такой термин и употреблен: «pretentious dude ranch». Выражение «dude ranch» (впервые отмеченное в 1921 году), образованное от нью-йоркского разговорного «dude» (изначально: «хлыщ», «франт», «пижон», позже: «горожанин с восточного побережья, приезжающий на каникулы на Запад»), однако, нельзя перевести как «дудка» (музыкальный инструмент, по-английски «fife»), а скорее так: «ранчо для бахвалов» – это и есть ранчо, приспособленное для приема состоятельных отдыхающих или пансионат с обучением верховой езде и другими развлечениями на вольном воздухе. Набоков мастерски придумывает для слова «dude» русский разговорный эквивалент – «дудка», подразумевая значение слова «фат» – «самодовольный франт, нахал, пустойчеловек» (Словарь Чудинова, 1910), то есть «пустой», как дудка, «пустышка». Затем он проецирует найденный им эквивалент на целое понятие (dude ranch), подчеркивая его неформальные коннотации. Но этим он не ограничивается. «Дудки», очевидно, призваны служить одним из нескольких пропущенных Гумбертом намеков в отношении его преследователя и будущего похитителя его нимфетки: это слово напоминает название сгоревшего роскошного ранчо Куильти – Дук-Дук (в оригинале «Duk Duk Ranch»), которое возникает лишь в гл. 29, Ч. II: «А как называлось ранчо? – спрашивает Г. Г. Лолиту в ее коулмонтской лачуге. – Ах, очень глупое название: Дук-Дук – ничего не значащее слово (ну это положим…)» [1220].

В гл. 20 той же части: «не считать за финту нимфетки веселое равнодушие к исходу игры» (с. 213). Советскому читателю было известно слово «финт» в мужском роде: «1. Хитрая уловка (прост.); 2. В спорте: обманное движение, ложный выпад» (Словарь Ожегова), но едва ли он знал его в женском роде: «финта́», от итальянского «finta» – притворство, выдумка.

Еще менее доступно ему было значение слова «геркуланита» (в гл. 35 той же части: «избегайте употреблять геркуланиту с ромом»), которого не найти ни в одном словаре и которое, как указывает Альфред Аппель, означает «очень мощную разновидность южноамериканского героина» (р. 449).

В гл. 17 той же части: «<���…> прислал мне, с одним из своих катамитиков, медный ларец: по всей крышке его шел сложный восточный узор, и он весьма надежно запирался на ключ. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы узнать в нем дешевую шкатулку для денег, зовущуюся почему-то „луизетта“, которую мимоходом покупаешь где-нибудь в Малаге или Алжире <���…>» (с. 196). Если со словом «катамит» русский читатель, покопавшись в латинском словаре и вспомнив «Тень Филлиды» М. Кузмина, мог бы совладать, то «луизетта» осталась бы дразняще-неясной. Что это за медная шкатулка с названием, тип которой можно определить «с одного взгляда»? В примечаниях к английскому тексту романа Альфред Аппель пишет, что это слово – неологизм Набокова, произведенный от louis d’or (р. 411). А. Долинин, развивая это соображение в своих комментариях к роману, сообщает, что «луизетта» – это «контаминация „луидора“ с „береттой“ (маркой пистолета)» [1221]. Однако, оставив франко-итальянские догадки и обратившись к словарям, можно установить, что этот термин имеет вполне определенное происхождение – от названия нового типа гильотины, изобретенной хирургом Антуаном Луи в 1792 году (и прозванной по его имени «Louisette»), – так некоторое время называли саму машину для обезглавливания [1222]. Следовательно, название медной шкатулки оказывается, по-видимому, не более чем исторической аллюзией и должно было напомнить Гумберту о неотвратимости наказания за его тяжкое преступление. Не понявший этого любитель маленьких девочек тем не менее невольно активирует зловещее значение «луизетты», поскольку использует ларец для хранения пистолета (кольта) – орудия своей казни.

Затруднение у русского читателя могли вызвать и другие многочисленные исторические аллюзии, не получившие разъяснения в русской версии романа. Так, в гл. 29, Ч. I Гумберт, усыпив нимфетку, стоит в номере гостиницы у края постели со спящей Лолитой и готовится совершить свое злодеяние: «Минуты две я стоял, напряженный, у края, как тот парижский портной, в начале века, который сшив себе парашют, стоял, готовясь прыгнуть с Эйфелевой башни» (с. 114). Комментарии к роману это место не поясняют, а между тем оно не только очерчивает широкий исторический фон «Лолиты» и показывает набоковский метод оперирования точными фактами, не только глубже раскрывает образ Г. Г., но и дает ответ на следующее его замечание в 29-й же главе второй части (едва ли случайная симметрия): «французские фразы, крупные костяшки дорсетского крестьянина, приплюснутые пальцы австрийского портного – вот вам Гумберт Гумберт» (с. 254). Под «парижским портным» в первой части романа и «австрийским портным» во второй – подразумевается одно реальное лицо. В конце книги, вновь встретившись с Лолитой, теперь беременной и замужней, Г. Г. смутно вспоминает того самого несчастливого портного, с которым он себя ассоциировал в самом начале их долгого путешествия по Америке. Речь идет о действительном событии. Прыгал с башни и насмерть разбился австриец Франц Райхельт, переехавший в Париж из Вены в 1898 году, портной, сшивший плащ-парашют. Его трагический прыжок был запечатлен в документальной ленте 1912 года (British Pathé), в которой показано, как он действительно долго, около минуты, медлит, стоя на перилах ограждения, перед тем как сделать шаг.