Нора Букс - Владимир Набоков. Русские романы

Велик соблазн пристегнуть к приведенному примеру психолингвистические наблюдения о дихотомии языка и речи, отсылающие к трудам Фердинанда де Соссюра, в которых язык понимается как скрытый слой мышления, а речь – как маскирующая мысль, или связать с теоретическими установками столь ненавистного Набокову Фрейда, рассматривавшего речь как символический, узнаваемый слой утопленных в подсознании образов и явлений.

В контексте романа речь Лужина подобна зримому уровню шахматной игры. Аналогия подкрепляется многократными примерами того, как в его восприятии игра «вслепую», осуществляемая в воображении, противопоставляется игре зримой, при помощи фигур на доске, которые кажутся ему «мертвыми куклами»: «…игра вслепую, довольно дорого оплачиваемое удовольствие, которое он охотно давал. Он находил в этом глубокое наслаждение: не нужно было иметь дела со зримыми, слышимыми, осязаемыми фигурами, которые своей вычурной резьбой, деревянной своей вещественностью всегда мешали ему, всегда казались грубой земной оболочкой прелестных, незримых шахматных сил. Играя вслепую, он ощущал эти разнообразные силы в первоначальной их чистоте». Шахматным видимым, но бездушным фигуркам уподобляются слова, произносимые вслух Лужиным, слова, намекающие на другой, точный и выразительный язык, скрытый в его подсознании. Сопоставление отсылает к известным в истории культуры сравнениям языка с шахматной игрой, как полагал Фердинанд де Соссюр.

Однако наравне с этим прочтением возможно и иное, как бы расположенное по другую сторону сказанного, а именно: речь Лужина – это отражение той реальности, которую он воспринимает через призму языка. Наблюдение восходит к Людвигу Витгенштейну, утверждавшему в своем «Логико-философском трактате», написанном за восемь лет до романа Набокова, что «границы моего мира означают границы моего языка». Трактовка возвращает нас к аутизму с его редуцированным, выборочным и фрагментарным восприятием и смазанной, неточной, как сквозь туманное стекло, регистрацией окружающего мира: «…мутна была жизнь вокруг него (Лужина. – Н.Б .); он «смутно увидел ее (невесту. – Н.Б .) в розовом платье». Образ мутного, непрозрачного стекла, сквозь которое герой смотрит на окружающий мир, многократно возникает в романе.

По наблюдению Блейлера, у больных с аутистическим мышлением наблюдается снижение уровня смысловой определенности слов, заметно их неадекватное и странное использование. У Лужина это проявляется в странной стилистической смеси письменной и устной речи, отмеченной резкой сменой экспрессивной окраски.

Фраза героя включает несколько фрагментарных высказываний разного эмоционально-психологического содержания и разной модальности: от приказа до мольбы. Возьмем сцену предложения руки и сердца, которое он делает девушке в санатории: «Итак, продолжая вышесказанное, должен вам объявить, что вы будете моей супругой, умоляю согласиться на это, абсолютно было невозможно уехать, теперь будет все иначе и превосходно».

В тексте много примеров речи героя, определяемых психиатрами как отражение формального мышления, характерного для более проявленных форм аутизма. Так, будущая жена Лужина задает ему пустой светский вопрос, давно ли он играет в шахматы. «Он ничего не ответил, отвернулся, и она так смутилась, что стала быстро перечислять все метеорологические приметы вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего дня… Он вдруг повернул к ней лицо и сказал: “Восемнадцать лет, три месяца и четыре дня”».

Другой пример буквального ответа – сцена разговора героя с матерью невесты.

«Она:

– Скажите, ведь вы развратник, развратник?

– Нет, мадам…

– Мне придется навести справки… не больны ли вы какой-нибудь такой болезнью.

– Одышка, – сказал Лужин, – и еще маленький ревматизм.

– Я не про то говорю, – сухо перебила она…

– А в прошлом году был геморрой, – скучно сказал Лужин».

Диалог отражает его абсолютную неспособность догадаться о предполагаемом, но не озвученном смысле высказывания. Аутистическое мышление воспринимает слово в буквальном значении. Рецепция аутиста абсолютно бесхитростна и искренна. Его сознание не в состоянии домысливать скрытые мотивации поступков и слов. Поэтому Лужин видит людей такими, какими те хотят себя показать, то есть некую обманчивую поверхность человеческой личности. Знакомясь с матерью невесты, довольно банальной дамой из нуворишей, он говорит о ней: «Дама большого света, это сразу видно». Набоков изображает реакции своего героя согласно особенностям аутистического восприятия, описанным медицинской наукой. Такой человек регистрирует только видимый, очевидный смысл действия, только уровень означающих, которые принимаются им за означаемые. Иначе говоря, его мир подобен двумерной картинке, имеющей единственное смысловое прочтение. Эта модель аутистического сознания заимствуется Набоковым для организации структуры романа. (Об этом см. ниже.)

Образ Лужина строится по блейлеровской модели: селективно-организующими реальный мир героя выступают два чувства – страха и удовольствия. То, что внушает страх, резко отвергается им, то, что доставляет удовольствие, принимается.

Внешний мир для аутиста загадочен и враждебен. Главная причина аутистической реакции испуга – неразличение. И это художественно точно воспроизводится писателем в романе. К внешнему враждебному окружению герой относит живые лица и предметы, родителей и случайных людей. Их непрочитываемость, неузнаваемость внушает ему страх. Лужин-ребенок дичится родителей: «Сын сидел на передней скамеечке, закутанный в бурый лоден, в матросской шапке, надетой криво, но которую никто на свете сейчас не посмел бы поправить…»

Взрослый Лужин с отвращением думает об отце как о чужом: «[…] этот веселенький на вид старик в вязаном жилете, неловко хлопавший его по плечу, был ему невыносим […]».

Лужин-мальчик боится товарищей по школе, Лужин-взрослый в ужасе бежит от встреченного им на эмигрантском балу одноклассника.

Набоков с точностью воспроизводит характерный синдром аутизма – сверхчувствительность, проявляющуюся в непереносимости взгляда, голоса, прикосновения другого, во вспышках неожиданного гнева, маскирующих беспокойство и страх таких людей.

«Лужин-старший […] прислушивался к монологу в соседней столовой, к голосу жены, уговаривающей тишину выпить какао. “Страшная тишина, – думал Лужин-старший. – Он нездоров, у него какая-то тяжелая душевная болезнь […] пожалуй, не следовало отдавать в школу”. […]

“Съешь хоть кекса”, – горестно продолжал голос за стеной, – и опять тишина. Но изредка происходило ужасное: вдруг, ни с того ни с сего, раздавался другой голос, визжащий и хриплый, и, как от ураганного ветра, хлопала дверь».