Андрей Аствацатуров - Хаос и симметрия [От Уайльда до наших дней] [litres]

Но гораздо более важным неожиданно оказывается другое. Последние размышления героя открывают нам металитературный уровень рассказа, дополняющий первые два: бытовой и символический. Зной, как мы узнаем, заряжает елизаровского странника мощным творческим импульсом, силой внечеловеческого пламени. Избавляясь во время пути от всего человеческого, он освобождается от ложного поэтического чувства, расслабленного, декадентского, насквозь нарциссического.

В самом начале пути он – декадентский поэт и сочиняет подражательные символистские стихи. Вступив на крымскую землю, он продолжает время от времени их писать, но всякий раз с меньшей охотой. В конце пути он окончательно отказывается сочинять что-либо подобное:

Без интереса и души водил пером, зная, что это – поэтический послед из прошлой жизни. Мне было чудно и одиноко. Я ощущал необратимую органическую перемену.

Крымская пустыня дарит ему важные образы: фамилию “Бахатов”, силача горбуна, ногти. Все они, как мы знаем, появятся в первом зрелом произведении Елизарова-автора – повести “Ногти”. Странничество, наполненное зноем, парадоксальным образом оказывается путешествием эстетическим. Иоанн Лествичник предостерегает отправляющегося в путь: “Ощутивши пламень, беги, ибо не знаешь, когда он угаснет и оставит тебя во тьме” (Слово 3:4). Елизаровский странник, пройдя испытания, поддается этому соблазну, да и бежать от крымского зноя ему некуда. Пламя заряжает его нечеловеческим теплом, но с этого момента ему предстоит остывать, и каждый сочиненный текст будет добавлять холод в его согретую зноем душу, пока она окончательно не остынет:

Заранее грустил и тосковал, что с этой звездной ночи я буду только остывать, черстветь, и стоит торопиться, чтобы успеть записать чернилами все то, что увиделось мне в часы великого крымского зноя.

Неизменная реакция читателей на книги Романа Сенчина – шок. Эти книги в самом деле шокируют, заставляют вздрагивать и ужасают сильнее, чем готические кошмары записных литературных мистиков. Сразу хочется отвлечься, почитать-посмотреть что-нибудь другое, слезливо-драматическое, лишь бы забыть сенчинский ужас. Но чем больше проходит времени, тем яснее понимаешь, что забыть не получится.

Первое впечатление всегда правдиво; его трудно поправить даже самыми искусными рассуждениями, и наше дело не заглушить его, а разобраться, откуда оно возникает, почему тексты Сенчина так тревожат читателей. Видимо, потому, что автор предъявляет нам не беллетристические сюжетные ухищрения, а физиологию жизни, рутинную каждодневность, взрываемую сценами жестокости. Зло в его текстах не готическое. Оно не приходит извне с вурдалаками и гоблинами; в случае Сенчина оно, как правило, абсолютно бытовое, приближенное к нам; оно словно растворено в повседневности? И еще проблема в том, что зло, как скоро выясняется, не просто существует в жизни – оно организует эту жизнь, методично ее собирает, а затем разрушает.

Есть еще один момент, возможно, объясняющий, почему у Сенчина все так страшно. Он обладает поразительной способностью усиливать ужас, усугублять ощущение Ада. Тут вроде бы нет ничего удивительного – так делают многие. Но “многие” показывают Ад дозированно, не бросая нас с самого начала на дно. Ад открывается постепенно: сперва первый круг, потом – второй, похуже, после – третий, четвертый, ну и т. д. Читая Романа Сенчина, невольно ловишь себя на мысли, что дно сразу же достигнуто, вот оно – и пора выбираться, потому что хуже быть уже не может, что человеческая реальность в этом смысле полностью исчерпана. Но тут выясняется, что все только начинается. Рассказ “Косьба”, о котором я буду подробно говорить, яркий тому пример. Муж главной героини сидит в тюрьме за перевозку наркотиков, подруга и ее маленькая дочь убиты любовником, сам любовник арестован, а ей вот-вот предъявят обвинение в соучастии и, вероятнее всего, посадят. Но героиня понимает: “дальше будет еще хуже”. Неужели может быть “еще хуже”? Оказывается, может. Видимо, Ад, вопреки свидетельству Данте, безразмерен, и, видимо, это вовсе не Ад, а Хаос, первопричина всего сущего. Но, так или иначе, рассказчик с отрешенным спокойствием наблюдателя живописует то, что нормальному человеку выдержать не под силу.

Сенчина иногда называют “последним писателем-деревенщиком” и еще – хроникёром провинциальной жизни. Все так, спорить не буду. Небольшие российские города, пригороды небольших городов, палисадники, огороды, поля, перелески, реки, возвышенности, географические места, едва ли знакомые столичным жителям, – региональный элемент у него всегда присутствует. И это не декорация, не удаленная экзотическая земля, ожидающая своего Стивенсона или Хаггарда, а живая материя. Но все же главное в текстах Сенчина не она; главное тут человек, вокруг которого организуется повествование. Места меняются. Человек может оказаться в Красноярске, в Забайкалье, в Кызыле, в Москве, в Париже, – мир огромен, – но он всякий раз перевозит в новое место свои прежние проблемы. Ландшафт, безусловно, влияет на сенчинского человека, так же как среда и обстоятельства, – Сенчин выписывает их с должным тщанием, и здесь он наследник традиции французского натурализма от Эмиля Золя и братьев Гонкур до Л.-Ф. Селина. Впрочем, не до конца. У натуралистов, как мы знаем, персонаж целиком зависит от среды, его формирующей. Например, у Золя он – сумма среды и наследственности. Золя, правда, делал исключение для гениев – на них в его романах среда особенно не влияет, да и наследственность – тоже, но исключения, как мы знаем, подтверждают общие правила. У Сенчина, равно как и у Диккенса, и у русских классиков XIX века, нет абсолютной детерминированности. Человек – продукт среды, но лишь частично; она влияет на него, проникает в него ландшафтом, обычаями, привычками и поведением окружающих людей, но не до конца. Ядро личности остается неделимым. Более того, если приглядеться, то у Сенчина обстоятельства влияют на персонажа, который, в свою очередь, влияет на них. Обстоятельства в известном смысле – продолжение сознания сенчинского героя, живое воплощение его ощущений: здесь мир выглядит таким, каким человек его себе вообразит. Проблемы не являются извне, как это часто происходит в мелодрамах. Они не привносятся неумолимыми историческими обстоятельствами, злодеями, карательными органами или представителями власти – эти последние если и заявляются в сенчинский текст, то обретаются в нем где-то в отдалении от основных событий, как, например, депутат в рассказе “Косьба”, вещающий из телевизора об оздоровлении нации. Основная проблема в другом. В самом персонаже. В его природе, которую он едва ли осознает и которая тем не менее неодолима. Эта природа – хаос и зло.