Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Русская литература девятнадцатого века, да и двадцатого, – это литература о сильных женщинах и слабых мужчинах. Первым это заметил, первым определил Чернышевский в не раз упоминаемой нами статье «Русский человек на rendez-vous ».

Почему в русской литературе женщина всегда сильнее? Помните, Митрофану в «Недоросли» снится сон:

Митрофан:Лишь стану засыпать, то и вижу, будто ты, матушка, изволишь бить батюшку.

Простаков( в сторону ): Ну, беда моя! Сон в руку!

Митрофан( разнежась ): Так мне и жаль стало.

Г-жа Простакова( с досадою ): Кого, Митрофанушка?

Митрофан:Тебя, матушка: ты так устала, колотя батюшку.

Вообще-то в Библии сказано «жена да убоится мужа своего». И тем не менее правление домом у Лариных принадлежит старухе Лариной, а —

Традиционно каковы женские права в России? Никаких совершенно. В социальной, в карьерной лестнице у женщины нет никаких шансов. И это единственное, что дает ей силу. Ей не нужно гнуть спину, ей не нужно проявлять конформизм, ей не нужно вписываться в социальную иерархию. Мужчина живет под социальным прежде всего гнетом. Он боится сильного, боится начальника. Он постоянно в этой пирамиде. Женщина находится вне нее. Совершенно прав Добролюбов: «Из крайнего бесправия проистекает крайняя свобода». Женщина в России побеждает, потому что ей нечего терять. И это, кстати, одна из причин, что в русское революционное движение, в этот перевернутый мир идет женщина. Это Вера Фигнер, это Софья Перовская, это Вера Засулич, это Геся Гельфман. Это тургеневские героини, такие как Марианна в романе «Новь». Это женщины, которые создали русскую революцию. И они часто были решительнее и последовательнее мужчин. На эшафоте народовольцы все подали друг другу руки, в том числе и предателю. И только Софья Перовская перед казнью отказалась простить предателя.

Школу мужского рабства, пирамиду рабства замечательно иллюстрирует классический рассказ Чехова «Толстый и тонкий». Вот вам встроенность в иерархию. И это с другом детства. А что уж делается на службе, это вам и «Шинель», и сухово-кобылинская драматическая трилогия «Свадьба Кречинского», «Смерть Тарелкина» и «Дело». Это люди, которые абсолютно лишены личного «я». А женщина его не лишена. Ей ничего нельзя, но и терять нечего. Это и дает ей силы на протест, пусть даже расплатой за это будет смерть.

Занимает меня у Чехова один культурологический парадокс, который когда-то сформулировала замечательный критик филолог Елена Иваницкая.

Парадокс этот в следующем. Мы уже привыкли к тому, что Чехова называют, с легкой руки его современников, главным образом «певцом сумерек». Как повторяли почти все пишущие о Чехове советские литературоведы, Чехов – это мир тяжелых, скучных людей, что проза его адекватно описывается собственным его железным, припечатывающим определением «скучная история», что драмы Чехова невозможно уже смотреть, потому что их бесконечно много, и, в общем, даже и читать-то его бывает скучно.

Парадокс же заключается в том, что в минуту депрессии, в минуту сильной душевной тоски мы потянемся к Чехову, и он нас утешит. И в какой-то момент мы испытаем горячую, кровную благодарность ему, потому что каким-то непостижимым путем он нас из этого состояния вытащил – со своими героями, скучными перечнями отвратительных вещей, четко подобранными, всегда уничтожающими деталями, безвыходностью, с надеждой, обещанной в конце, с замечательной фразой из «Дамы с собачкой»:

И обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается.

Как ни странно, это нам поможет, мы встанем и пойдем жить дальше.

Самое простое объяснение заключалось бы в том, что Чехов демонстрирует нам отсутствие других сценариев в жизни. Чехов спокойно говорит нам, что других сценариев не существует, что у всех то же самое. И более того, может быть хуже.

Но к счастью, число людей, способных утешаться зрелищем чужого несчастья, пренебрежимо мало. Видимо, парадокс Чехова заключается в другом.

Парадокс этот заключается в том, что рядом с трагическими и смешными положениями, в которые у него поставлены люди, рядом с его постоянной смешанной интонацией жалости и раздражения, когда всех так жалко, что убил бы, рядом с этим поставлен очень мощный источник света, которого мы не видим, но только благодаря этому источнику Чехова возможно читать и утешаться. Мы сознаем, что рядом с этими людьми ходит человек, совершенный во всех отношениях, и его глазами мы видим мир таким.

Чехов, вероятно, самая гармоничная фигура в русской литературе. И не случайно Толстой, который не был замечен в особой любви к коллегам, сравнивал его то с Пушкиным, то с Шопеном и всегда относился к нему с неизменной нежностью. Он мог себе позволить, когда Чехов в 1901 году навещал его в Гаспре и наклонился поцеловать, сказать ему: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!» И Чехов мог на это не обидеться, потому что это была любовь равных, теология равных.

И я думаю, что в этом смысле рядом с Чеховым поставить некого, все остальные перед ним дети. Роскошно и разносторонне одаренный, феноменально трудоспособный, великолепно воспитавший себя, скрытный, никогда ни на что не жалующийся, идеально здоровый до тридцати пяти лет, что большая редкость для русского литератора, сильный, выносливый, памятливый, с изумительным чутьем на ритм прозы, на деталь. При этом красота, при этом успех у всех, начиная с женщин и кончая любой средой, в которую он попада́л, все тут же ему всё торопились рассказать о себе. Вот это идеальная чеховская светоносность, фактически его почти идеальность человеческая, она-то и дает нам надежду. Именно благодаря ей, именно на контрасте с ней видим мы тот ужасный мир, который Чехов нам демонстрирует.

Больше того, на правах этого идеального, этого нового человека он со всей прямотой дает нам полное и страшное подтверждение того, о чем мы давно догадались. Но он единственный, кто проговаривает это вслух. Эта прелестная чеховская манера проговаривать все вслух, собственно, и создает комический эффект.

Чеховский юмор – это не юмор слов, это не юмор повествовательных приемов, словечек, подмеченных трагических ситуаций и т. д. Это юмор онтологический, юмор бытийственный (Чехов не зря называется родоначальником абсурда), когда всё смешно просто потому, что смешно. И это мы чувствуем очень отчетливо. И как раз удивительные чеховские комические эффекты, чеховские комические ситуации возникают оттого, что приходит здоровый, сильный, полновесный человек и показывает нам, что, в сущности, происходит, и называет вещи своими именами.