Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

«Левин всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа», – пишет Толстой, на что Стива Облонский говорит: ну что ты мучаешься, если тебя так тяготит, раздай свой избыток; а если не можешь раздать, то и не мешай мне спать. И это очень правильный подход. Но Левин действительно надеется, что выстроит что-то такое, что и мужики будут счастливы, и сам он будет косить, и хозяйство у него будет правильно поставлено, и жизнь его будет покоиться на прочных семейных основаниях. Это утопия отдельного существования по отдельным правилам, утопия Толстого.

Толстой не пытался перестраивать страну. Он прекрасно понимает, что страна так же иррациональна, как женщина. Добиваться ее любви на основании своих добродетелей так же напрасно, как Левину добиваться внимания Кити в первой части. «Я за этим приехал… что… быть моею женой!» – «Этого не может быть…» Это не могло быть иначе. Добиваться любви невозможно. Но возможно выстроить свою утопию, свою Ясную Поляну, и в этой Ясной Поляне жить по своим человеческим правилам.

Это очень чувствуется в Левине, о чем бы он ни заговорил, с братом ли Сергеем, с другим ли братом – бедным больным Николаем, который все мечтает о каких-то коммунах, артелях, у него даже в углу комнаты лежат какие-то железные брусья, обвязанные веревками, «матерьял для нашей артели», – а сам не верит ни в артели, ни в коммуны, ни в земство, о котором так много думает брат Сергей. Но и Сергей Кознышев сделан таким полу- импотентом, человеком несостоятельным; вспомним сцену объяснения с Варенькой, когда он собирается сделать ей предложение, а вместо этого вдруг говорит: «Какая же разница между белым и березовым?» Так и земские деятели с Россией: пытаются как-то договориться, но всегда боятся. Потому земство и закончилось благополучно очень быстро.

А в чем же все-таки правота Левина, который верит, что построит частную утопию внутри российской антиутопии? И Толстой ужасно хочет, чтобы у него получилось, Толстой иногда, как Ноздрев любимую шашку, так подталкивает какие-то удачи к Левину. И у Левина таки получается. У него более или менее идет хозяйство, он обеспечивает семью, он даже дает Стиве советы. Замечательна сцена, когда Стива Облонский приезжает торговать лес купцу Рябинину. Тоже, кстати, очень важный политический аспект романа: после всех купцов Островского, властных и самодуристых, у Толстого появляется первый в русской литературе настоящий новый капиталист. Появляется Рябинин – купец уже совершенно нового типа, про которого правильно абсолютно говорит Левин: «А вот зато его дети будут учиться за границей», – и учатся. Появляется не просто купчик, не просто воротила – появляется опасный хитрован, умник, у которого при внешней простоте (длиннополый сюртук, калоши поверх сапог, просторечье: «по нынешнему времю», «уступить хоть малость») немедленно делается абсолютно хищное лицо, сквозь которое проступают совершенно ястребиные черты, если выгодная покупка уплывает.

Вот это купечество представляется Толстому едва ли не большей опасностью, чем головной Каренин. Это чистый хищник, и то, что Левин противостоит этому новому, принципиально неаристократическому, быдловатому капиталу, тоже для Толстого очень важно. Левин для него тем и дорог, что успешно выдерживает противостояние с напирающим на него внешним миром. Мир Левина – это ареал здоровья, небольшой такой анклав душевного здоровья, ясности и мира, который есть в России. И не случайно с ним чувствует облегчение перед смертью в последние недели Николай. Не случайно стихийные бедствия избегают левинскую усадьбу: во время грозы молния ударяет в дуб, но Кити, няня и маленький Митя, укрывшиеся под старой липой, целы.

Толстой верит в индивидуальную утопию, он в этой индивидуальной утопии живет, когда сочиняет роман. Это не обмануло Софью Андреевну, которая сказала Толстому фразу, обидевшую его больше всей критики на «Анну Каренину»: «Лёвочка, ты – Левин, но плюс талант. Левин – нестерпимый человек». Толстому было обидно, что Левин не производит впечатления альтернативы Анне Карениной.

А причина в том, что левинская утопия – политическая, индивидуальная – неосуществима. Нельзя жить в России и не то чтобы быть независимым от нее – быть независимым можно, – но нельзя жить в России по личным правилам. Рано или поздно тебя догонят те больные, ужасные правила, которые придумывают умные и честные Каренины, не понимающие жизни. А все твои попытки избавиться от этих правил будут достаточно быстро и достаточно жестоко заканчиваться железной дорогой. Железная дорога есть железная дорога – страшный круг российского предначертания, который повторяется из века в век.

В чем выход? Выход в том, чтобы написать роман «Анна Каренина». Ничего другого приличному человеку в России не дано.

Пожалуй, нагляднее всего проследить эволюцию русской литературы, стремительную эволюцию, можно по драматургии. Сто лет прошло между пьесой Капниста «Ябеда» и пьесой Чехова «Вишневый сад». Путь, который у остальных стран мира занял как минимум четыреста лет, от классицизма до модерна, более того, от классицизма до абсурда, в России занял сто пять. Феноменальная скорость. 1798 год – «Ябеда», 1903 – «Вишневый сад». Чтобы как-то понять скорость развития русской литературы, представьте, что князь Вяземский Петр Андреевич, который был восемью годами старше Пушкина, умер, когда Ленину было девять лет. Одна человеческая жизнь вместила практически весь «золотой век» русской литературы. Но высший взлет русской прозы и драматургии – это период царствования Александра II.

Александровские реформы, и в целом «александровская оттепель», наступившая после смерти Николая I, вызвала этот феноменальный взлет не только в литературе. В музыке это Мусоргский, русский Вагнер, создатель русской оперной традиции, Балакирев, Римский-Корсаков, Бородин, Кюи – «Могучая кучка»; из последних представителей этой плеяды – Чайковский. И в русской науке это время колоссального взлета: самое фундаментальное открытие девятнадцатого века в области естественных наук сделано в России – это периодическая таблица Менделеева. А еще это время взлета и русской публицистики, и русской философии, и русского журнального дела. И это время расцвета русского театра.

Исторически так сложилось, что драматургов в России много не было. С чем это связано, трудно сказать. Вероятно, с тем, что драматический род искусства не предполагает рефлексии. Он предполагает скорее непонятные, спонтанные для зрителя реакции.

Почему тот или иной сюжет обрабатывается в виде пьесы, а не в виде повести? И ключевой вопрос: почему «Гроза» – пьеса, а не роман? И что делает ее именно пьесой, почему историю Катерины Островский решил обработать в драматическом духе? Ведь история страдающей женщины в чуждой среде, женщины, которая бунтует против этой среды, отражена в русской культуре не раз и не два.