Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Вот об этом – о том, чтобы забыть себя, – и написана «Война и мир». Во время мира у нас другой модус выживания. Во время мира можно хитрить, интриговать, влюбляться, изменять. Мир – это одна логика, а война – другая. И вот об этой второй логике, которая противопоставляется первой, и написано в романе все самое главное.

Сто сорок лет тому назад, примерно в мае-июне 1873 года, Толстой начинает всем своим друзьям радостно рассказывать о том, что у него совершенно готов роман из современной жизни. Вот он открыл Пушкина «Гости съезжались на дачу…», вот за две недели всё придумал. Три месяца, и роман будет готов.

Три месяца растянулись на пять лет. Получилась в результате самая сложная, самая глубокая, самая неоднозначная и, во всяком случае, самая недопонятая, я думаю, толстовская книга, после которой Достоевский, с присущим ему абсолютным эстетическим чутьем, назвал Толстого Богом искусства. Достоевский – прекрасный писатель, плохо пишущий, причем вполне намеренно, именно из этой бездны, именно со своего второго полюса высоко оценил художественное совершенство романа Толстого.

В самом деле, «Анна Каренина» – это не просто роман, в котором Толстой любит «мысль семейную», как нас приучили, а роман, в котором Толстой любит мысль эстетическую прежде всего, роман, ориентированный на невероятное совершенство.

И особенно больно Толстому было слушать реплики недопонимающих собеседников, которые говорили: «Сделали бы вы два романа – “Анна Каренина” и “Константин Левин”, как это было бы прекрасно». На что Толстой раздраженно и с полным сознанием своей правоты отвечал: «Я горжусь, напротив, архитектурой – своды сведены так, что нельзя и заметить, где замо́к».

Действительно, роман тончайшим образом запараллелен, строго продуман, роман с принципиальной установкой на совершенство, на то, чтобы мы долго, пристально читали его, постепенно осознавая всё то, что автор хочет нам сказать.

Снова повторю любимую свою мысль, что посредственная книга развивается на одном уровне, неплохая – на двух, хорошая – на трех, великая – на четырех.

В «Анне Карениной» есть три достаточно неочевидных плана. Первый план – это, собственно, история Анны Карениной. Второй план – это история Левина и всего с ним связанного в романе; сюда же входит и чрезвычайно важная, не менее важная, чем в «Войне и мире», народная тема. И есть третий план, для нас сегодня совершенно закрытый. Вот в этом-то и прелесть, что мы можем читать и перечитывать Толстого, открывая в нем новое. Это план политический.

Как совершенно правильно писал Евгений Замятин, говоря об Алексее Ремизове, «Мы все тянем последние соки из крошечной коробочки, крошечного горшка с надписью “русская культура”, как бедное комнатное растение». И мне захотелось поговорить об «Анне Карениной» как о политическом романе именно потому, что остальное сказано. Приходится искать те углы зрения, которых не было. И вот этот угол зрения – «Анна Каренина» как политический роман – мне представляется сегодня самым интересным, потому что Толстой, говоря о современности, не мог обойти того, что происходит в пореформенной России.

Действие романа и примерное время работы над ним совпадают: это начало – первая половина 1873 года. Действие романа доведено до 1877 года, до Русско-турецкой, до Балканской войны, когда неожиданно в обществе происходит последний при жизни Александра II всплеск любви к нему и патриотического единения. Удивительным образом на этой точке, на острие этой иглы Россия зависла в божественном равновесии. 1877 год, Плевна и Шипка – это последний крупный успех империи. Потом пошла череда катастроф как внутренних, так и внешних, и, в общем, всё покатилось под уклон. А в 1873–1875 годах страна находится в лучшей своей форме, она еще не вовсе отказалась от реформ, хотя уже прошла через несколько реакций.

Есть интересные воспоминания врача, который лечил однажды Толстого. Тот спросил его: «Сколько вам лет?» Врач ответил: «Сорок восемь». Толстой посмотрел на него почти со злобой или, по крайней мере, с откровенной завистью и сказал: «Лучшее было мое время». И действительно, сорок восемь лет – это возраст, когда в 1875 году Толстой фактически заканчивает «Анну Каренину». К 1877 году, когда, по его словам, она надоела ему как горькая редька, он дописывает две последние части.

Сергей Соловьев, которого я высоко ценю и как режиссера, и, что гораздо реже бывает, как мыслителя, сказал об «Анне Карениной»: «Это первый русский роман Серебряного века». В каком-то смысле это действительно первый русский символистский роман, поскольку это единственная книга Толстого, в которой такую принципиальную роль играют скрытые лейтмотивы. «Анна Каренина» – это попытка написать образцовую книгу, а в образцовой книге, по выражению Набокова, дороже всего скрытое, подспудное щебетание той или иной темы. И ведь на самом деле не только же героиня делает толстовский роман романом Серебряного века, не только морфий, который губит героиню, – прежде всего техника этого романа задала впоследствии всю парадигму русской прозы, да отчасти и поэзии начала двадцатого века.

Скрытые символы, символизм, который только позже, через Мережковского, войдет как термин в русскую культуру, уже у Толстого присутствуют в полной мере.

Первый лейтмотив – железная дорога, которая возникает как тонкое щебетание темы в самом начале, когда в Москву приезжает Анна, и заканчивается, когда Сережа играет в железную дорогу, – невыносимая, уже не просто совершенная, какая-то сверхсовершенная сцена, когда Сережа оторван от Анны, и растет другим и будет чужим. Стива приходит с ним повидаться, а Сережа с увлечением рассказывает ему, что они в гимназии играют в железную дорогу, и вся штука в том, если ты кондуктор, чтобы стоять на этой скамье, когда тебя несут другие, и не упасть.

Вот эта железная дорога пронизывает всю художественную ткань романа. Возникает она как страшное предвестие в сцене гибели станционного рабочего, раздавленного поездом, как страшный сон Анны и Вронского, который снится им обоим одновременно, про мужика, который приговаривает, что железо надо мять, толочь, жечь, и приговаривает почему-то по-французски.

Но это, конечно, не единственный в романе лейтмотив. Сложная система символов его задана в самом начале, когда Стива и Левин выбирают обед.

В сущности, все мотивы романа заданы в меню этого обеда: устрицы, из-за которых чуть было не меняется весь план, как вы помните. Устрицы, которые всегда имеют эротические коннотации и в европейской культуре, и в мировой. Затем, разумеется, рыба тюрбо, соус бомарше, а это совершенно неприемлемое сочетание. Рыба тюрбо – это крупная, сильная рыба, и едят ее с прозрачными соусами почти без вкуса. А здесь татарин предлагает им жирный соус бомарше – вот вам крупная рыба Левин в жирном, непристойном, неприличном для него соусе столицы. Потом возникает пулярка с эстрагоном. Пулярка всегда символ жертвы и страсти, эстрагон тоже символ страстной любви. И наконец, под занавес возникает салат маседуан, македонский салат, отсылающий нас к теме балканского финала Вронского. То есть в одном обеде задан весь будущий сюжет.