Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Все превращения, все реформы, все лихорадочные преобразования в это время в России – головные. Каренин занимается вообще-то полезными делами: он решает вопрос о переселенцах, вопрос, который в конечном итоге пришлось в 1907–1909 годах решить Столыпину. Вопрос о том, чтобы переселять крестьян из одних губерний, относительно заселенных, на другие, неблагоустроенные, но тучные, носится в воздухе, после отмены крепостного права это, может быть, самая масштабная реформа из того, что затевалось при Александре II.

Вот только не получается. Не получается потому, что всё, что бы ни делал Каренин, руководствуется головой, разумом, рассуждением. Не знанием жизни, не пониманием – страхом перед ней. И в ходе работы над романом симпатии автора, в том числе политические, кардинальным образом меняются: с доброго, хорошего, рассудительного правительственного чиновника, который так неловко улыбается, которому так неловко рядом с этой женщиной, Толстой переносит все свои симпатии на эту вчера вульгарную, а теперь прелестную, неотразимую Анну, на эту живую жизнь, потому что на стороне жизни всегда все толстовские симпатии. И когда мы читаем Толстого, мы понимаем, что хороший, головной, честный Каренин – машина. Не человек, а машина. И злая машина, когда рассердится.

Абсолютно точно Анна о нем говорит: «Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, но я ненавижу его за его добродетели». И мы вместе с ней не любим ни его добрую улыбку, ни его большие глаза, ни его тонкий голос, которым он острит при встрече с женой, не любим его уши. Не любим потому, что он воплощение государственности, а мотивы русской государственности подлые. Подлые не потому, что они всегда репрессивные, а потому, что фальшивые, духа России они не понимают, а самое главное, они ее не любят. Они ужасно гордятся тем, что она им досталась, но любить ее они не могут, и поэтому она выскальзывает у них из рук.

Обратите внимание на тончайшую, точнейшую параллель: служебная карьера Алексея Александровича кончилась после того, как от него ушла жена. Вроде бы ничего не переменилось, он не стал глупее, его доклады в Государственном совете не стали ошибочными, но не пошла дальше карьера. Жизнь ушла от человека, и можно на него уже смотреть с легким недоумением: «Что это ты тут делаешь? Если от тебя ушла жена, думаешь ли ты спасти после этого Отечество? Да ты с собой-то разберись».

Мы понимаем, что уход Анны от Каренина – это и есть уход жизни, и как бы мы ни относились к этой простой, грубой параллели, но от Александра II в это время тоже уходит жизнь, уходит понимание жизни, уходит народная любовь. Прекрасный, добрый, до некоторой степени даже прекраснодушный царь, вспомните Коржавина: «Шутка ль! Ради баловства / Самый добрый царь убит».

Добрый, но мы понимаем, во что он вверг страну. До того довел, что самого убили, разорвали в клочки, а полицейские, не зная, что ответить на вопрос мимо идущей старушки «Кого убили?», отвечают машинально: «Ступай себе. Кого надо, того и убили».

«Анна Каренина» – это роман не только о том, как жизнь ушла из рук власти, как власть упустила в очередной раз ветер, уже было дувший в ее паруса; это роман о том, как перемены закончились ничем, и более того, катастрофой. Потому что нет окончательной решительности, нет окончательной решимости на эти перемены, нет окончательной готовности начать другую жизнь, и в общем-то, нечем, не с чем ее начинать. И Вронскому, и Анне нечем жить после того, как они делают свой решительный шаг.

И здесь Толстой оказался пророчески прав не только психологически, но и политически. Уйти-то Анна от Каренина ушла – вопрос в том, что она не пришла никуда, и прийти ей некуда, и она начинает глушить себя морфием, она начинает лихорадочно искать какие-то варианты другой деятельности, вплоть до сочинения детских повестей, – и ничего. Потому что она рождена любить, и это прекрасно, и она постоянно подчеркивает это: «Я должна любить», но вот думать она не умеет. Не может она думать, не может она представить другого наполнения жизни, кроме любви.

И Толстой с горечью – а он любит ее ужасно, он полюбил ее, пока писал роман, полюбил почти чувственно, и это чувствуется, когда мы можем от левинских дел несколько отойти и вернуться к Анне, – с тоской и страшным разочарованием говорит, что единственным содержанием ее жизни стали мысли о любви, а поскольку это были всегда мысли о Вронском, то начались мысли о его женщинах. Ни о чем, кроме ревности к Вронскому, Анна думать не может. И в результате она приходит не просто к страшнейшему опустошению, она приходит к жизнеотрицанию.

Ведь первый внутренний монолог в мировой литературе, за сорок лет до всякого «Улисса», первый потрясающий внутренний монолог, в который вплетается множество разнообразных мыслей, – это последний монолог, внутренний монолог Анны перед самоубийством, когда она едет по городу и смотрит на людей, которые собираются куда-то за город с собакой, и говорит: «И собака, которую вы везете с собой, не поможет вам. От себя не уйдете».

И вот эта невозможность сбежать от себя, от своей матрицы, от своей судьбы, от своей железной дороги, – вот это и есть последний вывод, к которому приходит Толстой. От Каренина-то мы уйдем. Не дают нам развода, так мы сбежим. Не дают нам устраивать сверху революцию, так мы ее снизу устроим. Потом-то что мы делать будем?

Альтернативой всему этому ужасу, последней обреченной попытке сбежать от железной дороги, выглядит мир Левина.

Мир Левина – это не попытка противопоставить высоконравственного человека человеку безнравственному. Эпиграф в этом смысле расставляет все оценки: «Мне отмщение, и Аз воздам». «А ты не лезь», – читается в подтексте.

Ведь Толстой обоих героев подводит к самоубийству. В конце романа Левин ищет веревку, чтобы повеситься, и не ходит к реке, чтобы не утопиться, и прячет от себя ружье. Он так правильно жил, и жену любил, и представить невозможно, чтобы Левин ей изменил, а Анна неправильно жила – но приходят к одному и тому же. И Толстой тем самым ненавязчиво проводит любимую свою мысль: «Не судите. Не вашего это ума дело. Господь разберется, кто прав, а в жизни все неправы. Вот он воздаст, а вы не смейте». Так, по-моему, и следует воспринимать эпиграф, потому что только Бог знает, кто правильно жил, Левин или Анна.

И честно говоря, когда я дочитываю роман, я всякий раз не уверен в том, что путь Левина – это правильный путь. Всё у него получилось, а жить ему не хочется тем не менее, и в результате он отделывается в конце простейшим и скучнейшим паллиативом:

Так же буду сердиться на Ивана-кучера… но жизнь моя теперь… имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее.

Левин вообще не из тех героев, которые находят ответы. Он вечно мучим вопросами, поэтому сказать, что он прав, мы не можем. Прав он только в одном – вот в этой символической системе романа. Он не ездит по этой железной дороге, он не общается с этим светом, он не живет по этим правилам, он презирает все, что делает правительство, он пишет собственные сочинения. Он не понимает, как можно всерьез умиляться земству (это очень, кстати, чеховское в нем), потому что все земские деятели абсолютно уверены: вот сейчас мы настроим аптечных пунктов, и настанет у нас благолепие. Потому что все эти благотворители, все эти земские деятели, да и брат Левина писатель Сергей Кознышев, самолюбуются, самоуважаются. И поэтому Левин принципиально отделен и от этой страны, и от этого государства. У него, у Левина, есть своя утопия.