Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

«Я не католик. Могу ли я быть иудеем? Кто я? Человек в конце своего жизненного пути, я – человек». Вот и хорошо. Скажи спасибо, что не овощ.

Филипп Рот. Людское клеймо

Роман / Пер. Л.Мотылева. – Иностранная литература, 2004, № 4–5.

Тут другая заморочка: профессора Силка все, включая жену и детей, считают евреем, а он – негр. Очень светлокожий.

Тут и вообще все другое, потому что старый, знаменитый Филипп Рот – первоклассный мастер. Мало того что пишет исключительно хорошо, а как-то еще умудряется средствами слога придавать персонажам статус физических тел. Они так явственно существуют, так близко присутствуют, что, читая, чувствуешь какое-то тягостное волнение, приязнь пополам с отвращением; хочется отстраниться.

Но автор никого не отпустит, пока не разберется со всеми. Поскольку для него человек – не то, чем кажется. И не тот, за кого себя принимает. И тщетно прячет тайну под тайной. А посмотреть на просвет – за душой у человека только проигрыш и смерть.

Пожилым этот роман лучше не читать. Он – как медная монета во рту. Как ярость побежденного. Он безутешен. Боюсь, он про то, что каждый из нас – совсем один. И всегда не прав.

Но также и про любовь. И про Америку.

Переполненный лицами, картинами, сценами. Стремительный. Перегруженный болью, превращающейся в красоту.

Словом, это такое сильное произведение, словно американская проза все еще – как в прошедшем веке – лучшая в мире.

Эдвард Эстлин Каммингс. Избранные стихотворения.

В переводах Владимира Британишского

Журнал «ИТАКА», журнал «КОММЕНТАРИИ», М., 2004.

Нет слов. Молча снимаю шляпу. О силе оригинала догадываешься по самоотверженности перевода. Тексты приведены на обоих языках. Слева – речь вдребезги, справа – к осколку осколок.

Каммингс жил с 1894-го до 1962 года. Британишский переводит его стихи вот уже больше 30 лет. Понимает их, как, наверное, никто другой. Любит, как никто.

Книга единственная. Когда такая появляется, принято говорить: событие, подвиг, высокий пример. И правильно. А что еще скажешь?

Кто, например, я такой, чтобы передать, как сверкает этот двойной каскад словесных изобретений?

Все, что могу, – просто выписать одно стихотворение целиком. Как раз не самое звонкое. Не самое головокружительное. Не самое резкое. Кто его знает, почему нравится.

Красиво, правда?

Энтони Хект. Стихи

N.Y.: ARS-INTERPRES, 2003.

Хект родился в 1923 году. В начале 80-х Иосиф Бродский сказал о нем: «…безусловно лучший поэт, пишущий в наше время по-английски». Переводить его, должно быть, несравненно легче, чем Каммингса: он современней, то есть старомодней.

Переводчиков тут несколько, но единство голоса сохранено. Глазу же отрадней, когда соблюден и размер подлинника.

Вероятно, поэтому красивее всего выглядят драматические монологи, написанные белым стихом. Самый поразительный называется «Прозрачный человек». Имеется в виду такая игрушка, научно-познавательная кукла. В этом стихотворении женщина, умирающая от лейкемии, вспоминает, как в детстве, с подружкой вместе, разглядывала, хихикая, этот, значит, пластиковый муляж: нервные волокна, кровеносные сосуды, внутренние органы.

Насколько я понял из слов Хекта (в приложении напечатан его разговор с одним критиком), про этого человечка рассказала ему Флэннэри О’Коннор.

Хект говорит: «Флэннэри отличалась какой-то бесподобной храбростью».

Кирилл Кобрин. Где-то в Европе: проза нон-фикшн

М.: Новое литературное обозрение, 2004.

Мало кто пишет сейчас по-русски так хорошо, как Кирилл Кобрин.

Поэтому книжка, боюсь, пройдет незамеченной.

Критику тут просто нечего ловить. Лично я нашел одно слово лишнее, одно словосочетание машинальное, три небрежных оборота, одну (топонимическую) ошибку памяти.

Это в сборнике, по размерам не уступающем среднеевропейскому роману.

То есть практически безупречный слог – причем ни единой фразы мертвой. Проза в чистом виде. Без игр. Слог равняется автору, автор – самому себе. Существующему для себя лишь в том, что его волнует. А волнует его только то, в чем он теряет себя из виду, как бы расстается с самим собой.

Автобиографическая эстетика. Проще говоря – про счастье. Которое чувствуешь от красоты. Которая вспыхивает в ситуациях и вещах, когда кажется, что понимаешь их смысл. Который состоит в том, что ты их почему-то любишь. То есть страдаешь причиняемой ими немотой. Страдаешь так сильно, что вынужден выворачивать немоту наизнанку; перелицованная, она смотрится как слог; и больше ничего не остается.

«Предметы, вещи и их расположение в пространстве, космические законы их повторения, разброса, взаимопритяжения и взаимоотталкивания – вот что имеет пугающую власть над моим сознанием и волей. Определенное сочетание шпиля, угла газона, арки, изгиба набережной, инвалидного караула деревьев, дорожного знака, двух-трех фонарей и полусорванной рекламы приводит к полному растворению в этом куске пространства, к распаду сознания, воли, „я“. Выпадаю в нирвану. Нет счастья большего для меня, потому и считаю себя истинно русским, тем самым „лихим человеком в ледяной пустыне“, только вся лихость сводится к единственному настоящему русскому желанию – сгинуть как можно скорее и навсегда».

Писать, не выдумывая. Не выдумывая главного – себя. Писать о городах и алкогольных напитках. О зданиях и дождях. О временах и текстах. О том, как прежде падал свет на разные поверхности, как падает теперь.

Есть и сюжет, верней – маршрут: из греков – в варяги. С берега Волги – на берег Влтавы. Из российской глубинки – в европейское захолустье, из застоя – в безвременье.

«…По пустой и узкой улице, вдоль трамвайных путей, к западу, к закату Европы, к закату всего…»

Лучшие в книге тексты озаглавлены – «Утопия больного» и «Кошмар истории».

Вообще, она не радостная. Веселит разве что мастерством. Живописные блики бессмертной пошлости, все такое. Блеск культуры.