Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Без вранья читателю как-то неуютно. Словно вот сейчас, в любую минуту, возьмут и спросят: а что у вас? какой реальностью обладаете, говоря начистоту? в какой мере существуете? Будь у вас у самого яркий слог, как обозначили бы вы ценность вашей личной судьбы в нашей общей вселенной?

Есть вещи, которыми не шутят, – ответил бы я в манере Кирилла Кобрина.

«Одна из главных проблем – должно ли быть в хорошем баре очень много напитков? Иногда мне мерещится бар, в котором есть все или почти все: кристальные водки, захватывающие дух горькие настойки, скандинавские аквавиты, ароматные и кусачие фруктовые дистилляты – граппа, ракия, сливовица, изумительные французские „о де ви“, добротный шнапс, виски всех мыслимых сортов (не забывать японские!), все оттенки текилы, мескаль, ром, коньяки и бренди, канья, загадочный бразильский „Питу“, настоянный на креветочных панцирях, греческая „оузо“ и прочие анисовки, мой любимый голландский „йеневер“ с хлебно-самогонным привкусом и многое другое. Но чем больше я об этом мечтаю, тем очевиднее, что такое заведение невозможно…»

Примерно так обстоит дело и в литературе. Качественный продукт – большое утешение.

Милан Кундера. Неведение

Роман / Пер. с фр. Н.Шульгиной. – СПб.: Азбука-классика, 2005.

Неторопливо, экономно, очень усталым голосом. Не отпуская персонажей далеко: пусть обдумывают мысли автора и обмениваются ими между собой. И пусть эти мужчины и женщины будут немолодые и тоже усталые. Пусть знают свое безрадостное будущее, пусть не хотят знать своего унизительного прошлого. Пусть их никто не любит.

Швед из Франции, чех из Дании, парижская чешка, пражская чешка. Действие – в Праге. В свободной, буржуазной. Коммунизм кончился. Жизнь прошла.

Поговорить про Одиссея, Итаку, про Пенелопу, Калипсо.

Про эмигрантские сны: как обступают на улице вдруг соотечественники, улыбаясь, – и вдруг становится очевидно, что все они – агенты тайной полиции.

Про историю Чехии, про то, как дорожат своими небольшими странами немногочисленные народы.

Про великого, гениального Шёнберга, чья слава захлебнулась в разливной музыке, в музыке для всех, неотличимой от шума.

Опять про Одиссея – про его эмиграцию, его ностальгию.

Темы должны пересекаться, перепутываться. Фигуры – медленно кружить.

Каждый думает, что понимает всех других, а его – никто. И что только его ненавидит собственная память.

Ни от кого не дождаться правильного вопроса, не получить нужного ответа.

Метафорические этюды. Например, такой: в Праге вдруг теплынь, а Ирена прилетела из Парижа в зимнем костюме; она заходит в универмаг, покупает платье – а фасоны все еще социалистические, – она видит себя в зеркале такой, какой стала бы, если бы двадцать лет назад не покинула родину, – паническая жалость к себе овладевает ею.

То, чего не заметит ни один человек, кроме литератора-эмигранта:

«Что произошло с чешской речью за эти два злосчастных десятилетия? Изменилось ли ударение? Похоже. Когда-то отчетливо стоявшее на первом слоге, оно теперь звучало слабее; интонацию словно лишили костяка. Мелодика казалась монотоннее прежней, протяжнее! А тембр! Обретя носовой призвук, он придавал речи характер неприятной скучливости».

А написано, если вы обратили внимание, по-французски. То есть для читателя постороннего. Который с полуслова не понимает.

Но вообще-то имейте в виду: люди повсюду несчастливы и постоянно совершают ошибки – оттого, что не успевают стать взрослыми: жизнь для этого слишком коротка. Мы вбегаем в старость подростками. (Вот почему наши первые шаги по ней так смешны.)

Тут опять разные соображения о памяти: какой у нее ничтожный объем, и как она не подвластна воле:

«…сохраняет лишь миллионную, миллиардную, короче, бесконечно малую долю прожитой жизни. В этом также частица сущности человеческой. Если бы кто-нибудь мог удержать в памяти все пережитое, если бы он мог в любую минуту вспомнить любой отрезок своего прошлого, у него не было бы ничего общего с людьми: ни его любови, ни его дружбы, ни его вспышки гнева, ни его способность прощать или мстить не походили бы на наши».

Короче говоря, защита просит проявить снисхождение. Тени судорожно обнимаются и расстаются навсегда.

Николай Коняев. Рубцовский вальс. Апология русской судьбы

М.: ЗАО «Издательство „Русь“», 2005.

Попадались вам в храмовых сооружениях странные существа, которых священнослужители шутя (но только между собой) называют православными ведьмами? Вроде крещеные, вроде женщины, вроде пожилые, но с необъяснимым обменом веществ: вместо углекислоты выдыхают злобу.

Глаза, как у тигра. Голос – как нож. Запах стеарина и комсомола. Своеобразное такое обаяние.

Так вот, эта книга написана специально для этих дам и, я уверен, доставит им удовольствие. Настоятельно рекомендую. Очерки тьмы. Агитпроп мизантропа.

Тут представлены буквально все оттенки недоброжелательства, доступные взгляду: от зависти до ненависти. Злорадство, ехидство, скрежет зубовный. Все залито елеем, посыпано пафосом – прямо не злость, а сласть.

Вообразим взрослого дяденьку, завывающего со слезой в бороде такие стишки Николая Олейникова:

Причем слеза – настоящая: хотя вообще-то дяденька в курсе, что стишки эти пародируют мышление кретинов, – но заветное словечко так вкусно жужжит во рту – и мамочку бабочек мучительно жаль.

«Разумеется, можно считать эту „книжку для детей“ сатирой на антисемитизм, но, право же, обличение здесь перекрывает сатиру…»

Улыбка понимания наползает на угрюмое лицо почтенной читательницы.

Право же, она так и знала, так и знала!

Что Есенин не повесился, что его убил кто-нибудь картавый, непременно в очках.

Что Шолохов и Пикуль – настоящие русские писатели, а Солженицын – так себе, приспособленец и наймит, да еще чей; православному не надо и гадать, «на кого работал теперь Солженицын. Уже не на ЦРУ, и не на мировое сообщество. Бери выше… Или ниже… Это зависит от того, где небо расположить…»

Что зато Сталин – совсем другое дело: «фигура сложная и неоднозначная». Хотя «об объективной оценке его и сейчас, спустя полвека после его убиения, говорить невозможно – так густо вымазаны черной краской все его поступки».

Так действует в этой книге ум – как бы издеваясь над собой;

словно мстя самому себе за давнишнюю бесполезную промену: литературных способностей (говорят, были) – на партбилет. Утешьтесь: если даже и были, злость съела бы их (да и ум) все равно. А публика таких писателей не требует от них ни таланта, ни ума.