Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Ей просто приятно, что вот напечатано черным по белому: по заданию органов (где работали, ясен перец, сплошь евреи) Маршак насаждал в детскую литературу (именно такой падеж употреблен) идиотизм. А впоследствии Маршак ее и разгромил – и тоже при помощи НКВД.

Напечатано – и всё. Без этих еврейских штучек, типа аргументов и фактов. Имена-отчества-фамилии сами за себя говорят.

Все же в один эпизод мне хотелось бы вникнуть. Собственно, ради него и пишу, пересиливая отвращение, про эту книгу.

Несчастный Николай Олейников под пытками в Большом доме дал изобличающие показания на Маршака. Поступил, по мнению автора книги, «в полном соответствии с законами обэриутской поэтики». Утверждением Олейникова, будто «Маршак говорил, что в одной из изданных им книг о „великом плане“ он сознательно смазал роль Сталина, вследствие чего эта книга, как заявил сам Маршак, запоем читалась за границей», – автор книги особенно доволен:

«Пассаж восхитительный не только потому, что очень выпукло рисует и самого Маршака, и всех маршаковцев, но и по дерзости своей… Олейников включает в дело, воздвигнутое против него Маршаком, самого Самуила Яковлевича».

Тут, правда, возникает в тексте логическая неувязочка. Следователь НКВД почему-то «не догадывался о роли Маршака в деле Олейникова и других писателей, которые мешали Самуилу Яковлевичу бороться за маршаковскую чистоту детской литературы». И завел дело на Маршака, и арестовал его ближайших сотрудников, среди них Александру Любарскую, и стал выбивать показания из них. Но поскольку этого следователя (или другого) звали Наум Абрамович Голуб – логика ни при чем.

А при чем – протокол, в котором Любарская будто бы признает, что по заданию Маршака она «среди сотрудников Детиздата критиковала и осмеивала коллективизацию, индустриализацию, политику в области науки и др.»; а также «распространяла всякого рода провокационные измышления против руководителей партии и Сов. правительства».

Текст этот написан рукой следователя. Нет, сами видите, ни малейшего сомнения, что им же и сочинен.

Им же, кстати, подписан. (В книге про подпись – ни звука, но см. «Ленинградский мартиролог», т. 3.) Под сохранившимся в деле экземпляром «признательного» протокола нет подписи арестованной. Вместо нее – рукою следователя Слепнева: «Записано с моих слов верно и мною прочитано: Допросили: и. опер. уполномочен. 2 отд .

3 отд. УНКВД ЛО Слепнев и врид опер. уполн. 2 отд. 3 отд. сержант Г. Б. Шванев» .

Что Любарская написала из камеры прокурору: мои показания – не мои, следователь Плетнев составил их сам и бил меня, вымогая подпись, – а Маршак не вредитель – и не мог Олейников сказать, будто я помещала в детских книгах контрреволюционные примечания, – а следователь бил меня, бил! – про это автор книги, предположим, не знает.

Но что Любарскую, как и Олейникова, истязали, – ему ясно как день.

Олейникову он сочувствует, Любарской – нисколько, – что ж, это его право. Клеймит Любарскую именно за то самое, за что одобряет Олейникова, – тоже не фокус. Мировоззрение обязывает. Jedem, так сказать, das Seine.

Но как по-вашему, наличествует ли тут повод для глумливо-добродетельных рацей? Позволительно ли, например, по этому случаю обыгрывать знаменитые куплеты Олейникова, задолго до ареста посвященные красавице и умнице Шурочке Любарской, – про злоключения влюбленной блохи? Почитайте, почитайте – не пожалеете: не каждый день попадается столь гнусная страница:

«И вот после этих показаний Александры Иосифовны на своего шефа и учителя перечитываешь заново стихи Николая Макаровича Олейникова, и жутковато-страшный смысл открывается вдруг в них…

Действительно, кто эти запертые в клетках наши старые знакомые, небольшие насекомые? Кто эта бледная и нездоровая блоха, которая яростно влюбилась в кавалера одного?

…Перечитываешь заново записанные рукою товарища Голуба признания Александры Иосифовны, дескать, предложение Маршака она приняла и стала вести контрреволюционную работу, кажется, что и впрямь в столь любимых Маршаком органах НКВД кондрашка, а в головке – тарарам…

Причем полный и бесповоротный…»

Прошу прощения. Виноват. Это не самая гнусная страница. Есть еще скверней:

«Не поворачивается язык упрекать Александру Иосифовну Любарскую за ее „признания“, сделанные на допросе. В руках Наума Абрамовича Голуба раскалывались и более сильные люди.

Понятна и обида Александры Иосифовны, которой Самуил Яковлевич не простил оговора… Как это было написано в стихотворении Николая Макаровича Олейникова?

Воспроизвожу как есть. Наплевать на знаки препинания. Грамотных людей много. А черные сердца – будем надеяться, большая редкость.

«Повторю, что не поворачивается язык упрекать Любарскую за показания, данные ею на Самуила Яковлевича, но…

Все-таки сама Александра Иосифовна Любарская так подробно рассказывала о вредительстве Самуила Яковлевича Маршака…»

И так далее, потихоньку-полегоньку, до самого последнего предела.

Помните, была такая романтическая формула – разбить сосуд клеветника? Но бывают сосуды и похуже. Бывает, что литератор вольнонаемный говорит литератору арестованному: что же вы так дрожите, Мандельштам? ну как вам не стыдно! Или вот выводит ядовито-слащавой слюной: не поворачивается язык упрекать, но…

Тут уже и сам Плетнев Петр, палач с накрашенными губами, аплодирует, подпрыгивая на сковороде в аду. Небось, не мечтал и в самых сладострастных своих снах, что сыщется такой усердный продолжатель.

Разбить сосуд, разбить. А содержимое – ведьмам.

Андрей Синявский. 127 писем о любви

В трех томах. Предисловия Л.Флейшмана и М.Розановой.

Подготовка текста и примечания М.Розановой. – М.: Аграф, 2004.

Сим доводится до сведения всех, кому охота знать: Андрей Донатович был добрый семьянин и смирный заключенный.

Кроткий человек с большим эстетическим чувством.

Кончилась молодость, надоело быть героем, и собственным двойником, и сопутствующая суета.

Он очень устал за предшествовавшие лагерю десять лет. Такую большую игру довел до конца без страха и упрека.

Теперь придумал себе покой и погрузился в него.

«Я отбываю срок. Не будь срока, мне бы, наверное, стыдно было выслушивать все нелестные определения, сыплющиеся по моему адресу. А сейчас – как с гуся вода. Меня сейчас можно при случае и палачом назвать, и убийцей, и растлителем малолетних: я отбываю наказание, и мне не больно. Кто-то интересуется, как я жить смогу, имея грех за душою. А я не жить собираюсь, а отбывать срок. Живи я на воле, я бы мучился. А здесь мне тепло и не дует. Я хорошо устроился и не спешу. Наказанному гораздо удобнее. Не надо никуда ходить, ничего решать. И стремиться не к чему. Особенно к свободе. Там меня ждут неприятности, кредиторы. Нет, я уж лучше тут побуду. Не оправдаюсь – отсижусь».