Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Это самый запальчивый – один из очень немногих запальчивых – абзац. Расчет с той жизнью, которая кончилась.

Поскольку началась другая: с государством – вынужденное перемирие, с самим собою – прочный мир.

А. Д. завел себя, как часы, на много лет вперед.

Произвел переучет жизненных ценностей. Необходимыми оказались: жена Мария Васильевна, сын Егор и литература. Все остальное он сбросил, как с воздушного шара балласт, – и поплыл по времени, как по небу.

Беспрестанно уверяя себя – и лагерного цензора – и М. В., – что неволя и покой бывают заменой счастью.

Так что все 127 – действительно про любовь. И примерно две трети содержания не касаются никого из посторонних. Разве что характеризуют личность автора (равно и личность адресата) с положительной стороны. Остальная же треть – «литературный блок» – использована Синявским (либо Терцем) в известных книгах.

Ба! – знакомые страницы! Перевернешь одну, другую, – третьей невольно зачитаешься.

Говорю же – умел чувствовать красоту чужих текстов и отражать под острым, под неожиданным углом.

«А еще в нашей здешней библиотеке есть полный Диккенс. Хочется перечитать, но все руки не доходят. И хочется написать про Диккенса и Гофмана вместе. Два писателя открыли нам, что юмор – это любовь. Это Гофман и Диккенс. Они показали, что Бог относится к людям с юмором. В юморе есть снисходительность и ободрение: „ну-ну“. У Гофмана в „Серапионовых братьях“ есть одна фраза, которую мне хотелось бы подарить Егорушке как цветную картинку: „На пригорке, покрытом зеленой травой, лежал красивый молодой человек по имени Фридрих. Заходящее солнце обливало его розовыми лучами. Вдали ясно вырезывались на вечерней заре башни славного города Нюрнберга…“

На эту фразу я наткнулся в тюрьме и долго жил под ее мелодию, как под шарманку».

Вообще, красивая цитата – главное тюремное лакомство.

И перед нами – дневник самообразования. Ум равномерно вращается, подставляя чтению то один бок, то другой. Нынче впервые человек услышал, что существовал такой мыслитель – Эпиктет, – а назавтра уже рассказывает о нем, как о старом друге.

Или:

«Только сегодня, например, узнал, что царица Елисавета, к которой я давно питаю маленькую слабость, по собственному обету (ее никто к этому не принуждал, а Синод даже требовал отказаться от обета) отменила в России смертную казнь… Елисавета жила в золоченой нищете, была капризна и ленива, но умела совмещать понятия Запада и родной старины…»

Это, значит, Ключевский в руки приплыл.

Поразительно, как мало позволяли знать тогдашним интеллигентам. («Надо, чтобы в будущем Егор учел эти заминки, пробелы в нашем образовании, которое, к сожалению, трудно назвать классическим».)

Но была задача поважней: переключить зрение на близлежащие предметы, слух – на речь, раздающуюся вокруг.

Благодарное такое примирение с действительностью.

«Недавно мне подарили ватные штаны, и это до того ценное приобретение, что хочется петь о нем на все лады. Они хотя и старенькие, но еще отнюдь не рваные, приятного выцветшего цвета, не грязные, со следами доброй ухоженности, должно быть, от какого-нибудь чистенького старичка, отбывшего свой срок с аккуратным сознанием выполненной повинности, погашенного греха, полюбившиеся мне с первого взгляда и пришедшиеся впору, будто на меня шились, и я с ними не расстаюсь. У них глубокие и абсолютно целые карманы и есть тесемочки с пуговицами, чтобы затягивалось на щиколотках, а общий вид изящен и не очень толстит. Словом, я в восторге. И могу теперь сколько угодно присаживаться на железо и вставать на колени, когда надо подлезть под какую-нибудь бездарную крышку. В сочетании с начавшимися морозами… это клад».

Текст вообще сплошь очень хороший, слог удивительно внятный, – вот разве что усиленно спокойный, подчеркнуто благодушный. То есть в высшей степени мужественное поведение – ни единого жалобного звука. Но очень уж ровный голос, а монолог – длинный: шесть без малого лет. Читателю непрошеному, постороннему, повторюсь, нужно запастись любознательностью.

Но М. В. Розанова правильно сделала, что отдала письма в печать (примечания, кстати, – блеск). Лет через сто эти три тома будут несравненно интересней.

А сюжет, не правда ли, классический? Попав под замок, русский литератор заботится только о том, чтобы уверить близких: ему очень хорошо, лучше не бывает, – и размышляет главным образом о Пушкине.

И вырабатывает стиль.

Который дает свободу.

Георгий Эфрон. Дневники

В двух томах. Издание подготовили Е.Б.Коркина и В.К.Лосская. – М.: Вагриус, 2005.

Вообразим букашку, бегущую по столу (взявшуюся невесть откуда), – как она огибает разные предметы непостижимых для нее очертаний, – вообразим линейку в чьей-нибудь руке, то и дело преграждающую ей путь, – бездумная такая забава.

Если отчаяние букашки перевести на человеческий язык – русский, французский, – получатся эти вот записки. Чтения ужасней не припомню.

Отрочество само по себе, при наиблагоприятнейших наружных обстоятельствах, – горестная пора одиночества и рабства. В этой фазе человек умен особенно – и не понимает ровно ничего. Обуреваем страстями, самая сильная из которых – равнодушие.

И проч.

Но быть сыном Марины Цветаевой; быть сыном арестованного Эфрона, врага народа; быть мальчиком из Парижа, начитанным, высокомерным и одаренным, быть нищим и постоянно голодным сиротой – в Москве 1941 года – в Елабуге – в Чистополе – опять в Москве – в Ташкенте 1942-го и 43-го, – в общем, эту фразу не договорить.

Бездна несчастья клокочет вокруг него, злорадно играя.

Жизнь выталкивает его из себя, – но, изощряя ум и волю, он пытается остаться; ведет настоящую войну: за себя против всех; не брезгует ничем; выцарапывает шанс, и другой, и третий; в какой-то момент у читателя возникает абсурдная надежда: никак уцелеет? ему бы только дожить до конца войны… Разумеется, не суждено.

Мучительней всего, что сам-то он ни одной минуты не сомневается: выживет и победит, добьется богатства и славы, вкусной еды и красивых женщин.

«Мой случай ясен. Я по всяческому развитию перерос моих сверстников – оттого общение с ними не доставляет и не может доставлять мне никакого удовольствия… 〈…〉 Мать все время меня упрекает к сухости к друзьям (во Франции и здесь) ее. Я на это отвечу, что ее друзья хорошо ко мне относились только из-за того, что хорошо относились к ней. А для меня это ненужно и неинтересно. Единственный человек, который здесь (да и там) что-либо сделал, – это мать… 〈…〉 Итак, я должен рассчитывать исключительно на себя и на обстоятельства. Из меня должен выйти исключительно сильный человек. Мне никто не помогает, но я должен идти своим путем. В своем каждодневии этот путь труден, и трудны первичные задачи (как все первичные задачи). Но я абсолютно уверен в том, что мое упорство и неунывание увенчаются в конце концов успехом. Я добьюсь счастья. Я в этом убежден…»