Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

«Тебе Репин протягивает руку без перчатки, – кричит он в неистовстве, – а ты смеешь свою подавать не снявши! Ничтожество! Кому ты под нос суешь рукавицу? Ведь он этой самой рукой написал „Не ждали“ и „Мусоргского“. Балда!»

Представляете, как надо благоговеть перед культурой, чтобы маленькую девочку обзывать – за какой бы то ни было проступок – ничтожеством и балдой? Я, например, не представляю.

Итак, Чуковский благоговел, Репин благоволил, жили по соседству, дружили дачами, обменивались сообщениями. В основном похваливали друг друга либо с чем-нибудь поздравляли; взаимные услуги, сердечные приветы, срочные новости. Мыслей бумаге как-то не доверяли, по крайней мере – интересных. Наверное, приберегали для совместных прогулок по Финскому заливу. А когда прогулки кончились, когда по реке Сестре пробежала госграница, в переписку вмешались: одному глядела в затылок цензура, другого назойливо донимал Альцгеймер, или как его там зовут.

Чуковский – Репину:

«Луначарскому я передам Ваш отзыв о его сочинениях. Я уверен, что Вы полюбили бы его, как скромного и милого человека. У него есть много недостатков, но он действительно добрый, талантливый, простой. Впрочем, я не видел его уже лет шесть. Может быть, он изменился. Сегодня он читает в Питере лекцию, я подойду к нему и обрадую его Вашим отзывом. Его отношение к Вам я знаю: я случайно слушал его лекцию, где он говорил о Вас как о гениальнейшем русском Народном художнике.

Бродский именно черствый. Вы правы. У меня на него открылись глаза. Но неужели Вам нравятся его жиденькие, пошловатые картинки? Талант у него еще есть. Недавно я видел отличный портрет Сталина его работы, но картинки…»

Репин – Чуковскому:

« Многоженство ! – Кто не знает восточной жизни, кто не был даже в Турции, – те, конечно, знают только жупел Гаремы . И если откровенно – просто сказать, что турчанки самые умные женщины и самая высокая нравственная жизнь только в восточных семьях, вас обдадут презрением, как, например, я не могу понять, за что так презирают Луначарского. Ведь всякий полуграмотный писака иначе о нем не говорит как „о шуте гороховом“?! – Позвольте, да за что же? Ведь он образованный литератор, как лучшие, и скромен и порядочен, как только выдающиеся деятели… Ведь просто хоть в суд за оскорбление !..»

По заданию ГПУ этот дьявольский Альцгеймер (или как его там) подучил Репина обратиться к Высокопоставленному Товарищу Климентию Ефремовичу – взываю, дескать, из нищеты и дряхлости к вам, деятелю могучему и молодому: ежели вернусь в Питер – не возвратят ли мне имение и капитал? Ведь имею заслуги:

«Я пользовался неограниченными удобствами и по праздничным дням мой парк оглашался революционными песнями (тут же сочиненными) и гости мои: прислуга, дворники и кухарки, с местными рабочими провожались до ворот, с кооперационным флагом…»

И ведь чуть было не заманили старика. Сталин наложил резолюцию: «Я думаю, что Соввласть должна поддержать Репина всемерно» . И направлены были в Куоккалу проверенные люди – развеять сомнения.

Чуковского не включили в эту делегацию. Стало быть, прелестная легенда, мелькнувшая в литературе: про то, как среди ночи скрипнула дверь спальни – Репин открыл глаза – перед ним почти до потолка вздымалось привидение – Чуковский, войдя на цыпочках, в исподнем, приложил палец к губам и прокричал шепотом что-то такое – умоляю, не верьте ни единому нашему слову! – легенда эта, стало быть, не основана ни на чем.

Составители уверяют, что и записки предостерегающей не было. Что этот сюжет кем-то высосан из пальца. Каким-то клеветником Чуковского. Как жаль.

В. М. Глинка. Воспоминания. Архивы. Письма

Книга вторая. – СПб.: Изд-во Государственного Эрмитажа, АРС, 2006. – (Серия «Хранитель»).

Также дай каждому Бог такого племянника, как Михаил Глинка. Это не всякий день случается – чтобы действующий прозаик, забросив собственную прозу, засел за расшифровку чужой. Да чтобы зашел в нее настолько глубоко: что ни примечание – впечатляющая новелла.

Как у самого Владислава Михайловича; как если бы прозой вообще называлась просто правда ума.

Настоящий ум (т. е. наделенный любовью к правде), будучи вынужден провести жизнь в обществе, культивирующем ложь и самообман, чувствует себя несколько сиротливо. И бесконечно дорожит общением с умами, подобными себе. И с бесконечной горечью запоминает обстоятельства исчезновения их носителей. Обстоятельства одичания.

Это и есть тема тома. Первый был превосходен, но этот, второй – сильней. Здесь не про то, каким бесценным работником культуры был В. М. Глинка, каким восхитительным человеком, как тонко чувствовал и понимал старинный русский быт. А – как он существовал и не погиб в своем времени, жестокий смысл которого видел столь же ясно.

Главный тут мемуар называется – «Блокада». Ленинград, Эрмитаж, бомбежки, голод, холод, все такое, никого сейчас ужасами не ужаснешь. Но В. М. Глинка, вращаясь в самой пучине бедствия, успел разглядеть нечто худшее. Например, что не все его сограждане и современники были равно обречены гибели; некоторые, так сказать, были обреченнее других. Что меньше всего шансов уцелеть было у тех, кто держался за какие-то моральные принципы, культурные навыки. Что этими-то людьми государство меньше всего и дорожило, поскольку опиралось на людей совсем других. Что, короче говоря, т. н. интеллигенция приписывала т. н. народу свои собственные черты – и любила его без взаимности – вот и поплатилась. Верней, она-то и была народ – и вымерла При активном содействии государства, не дорожившего никем и ничем, кроме самого себя. Но поощрявшего темные инстинкты, лицемерие, а также лютую ненависть к живой культуре.

Ленинградская блокада – частный случай. Одни умерли, а другие обогатились и потолстели. Кто-то приносил ежедневно своему коту 200 граммов свежего мясного фарша, кто-то в подвалах Смольного играл в теннис – это все не удивительно. А есть необъяснимое.

«…Весь пол сорокаметровой комнаты был устлан толстым слоем растерзанных книг. Их не только сбросили со стеллажей, которые, очевидно, пошли на топливо, но с них были отодраны картонные переплеты, которые могли гореть более стойко, чем бумага страниц. А страницы эти как будто нарочно рвали, кромсали, расшвыривали, топтали. И, мало того, на них неделями испражнялись, при этом совершенно явно не один и не двое, а много людей… Ничего нельзя было даже подумать взять в руки. Кое-где поблескивали осколки стекол от стеллажей.

…И тогда я задавал себе этот вопрос, задаю его и сейчас – что заставило тех людей так обойтись с книгами? Если замерзаешь, то превратить в топливо все, что способно гореть, еще понятно, но остальное-то, что мы увидели в той квартире, как понять это? Забыл упомянуть, что заглянул и в две комнаты, соседствующие со столовой-библиотекой, но увидел лишь железные остовы кроватей и битую посуду.