Юрий Безелянский - Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая

Нина Берберова в своей автобиографии «Курсив мой» вспоминает о тех, кто пришел в литературу после 1920 года, вне России, во Франции: Владимир Набоков (а он жил и в Германии), Антонин Ладинский, Анна Присманова, Довид Кнут, Владимир Смоленский, Владимир Злобин, Борис Поплавский и сама Берберова. «И они не прошли незамеченными. Их тоже прикончил Сталин, только не в концлагерях Колымы – иначе», – так считает Берберова. И далее:

«Поплавский, Кнут, Ладинский, Смоленский были вышиблены из России гражданской войной и в истории России были единственным в своем роде поколением обездоленных, надломленных, приведенных к молчанию, всего лишенных, бездомных, нищих и бесправных и потому – полуобразованных поэтов, схвативших кто что мог среди гражданской войны, голода, не успевших прочесть нужных книг, продумать себя, организовать себя, людей, вышедших из катастрофы голыми, наверстывавших кто как мог все то, что было ими упущено, но не наверставших потерянных лет».

Жестко? Берберова относится к своим товарищам по эмиграции как хирург, не ведающий жалости:

«Я не знала, был ли кто-нибудь из них, кроме меня, когда-либо в Москве, возможно, что был. Но в Петербурге ни Кнут, ни Смоленский не были… Читал ли Кнут когда-либо Ломоносова или Вяч. Иванова, Веселовского или формалистов? Не думаю. Смоленский почти ничего не читал, считая, что это только может повредить его своеобразию. Мы как-то говорили с ним о Тютчеве, но он не хотел его знать, боясь, что Тютчев может нарушить его цельность и не окажется сил бороться против него…»

Да, перечисленные Берберовой поэты-эмигранты слабо знали классическую русскую литературу, да и Россию, которую они рано покинули, помнили не очень, но память о родине жила в них упорно, и все они ностальгически вспоминали о ней, жалея и плача. Вот, к примеру, Смоленский:

Россия часто всплывала в памяти Смоленского, то с ностальгической нежностью, то с гневом о том, что она потеряна.

У Смоленского есть стихотворение, которое имеет такое начало:

И далее следует картинка:

Таков мир. Такова участь простых людей. Бедняков и изгоев. А каково было полунищим русским эмигрантам в прекрасном городе Париже?

– Сильвупле, подайте бывшему интеллигенту. В пятнадцатом кровь проливал на полях Галиции…

– Подайте инвалиду Ледяного похода…

– Подайте безработному, жертве законов прекрасной Франции…

– Подайте русскому дворянину кусок горького хлеба изгнания…

У Довида Кнута есть стихотворение «Диалоги»:

Были, конечно, русские, живущие безбедно, как Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Но в основном приходилось тяжко. Работы не было. Как писал Георгий Иванов: «Всё это сны! Руки твои никому не нужны!» Владимиру Смоленскому повезло: бухгалтерия приносила хоть маленький, но доход. Издавать книги помогал фонд бывшего эсера Ильи Фондамин-ского. Но все равно это было отнюдь не благополучие, и жизнь Смоленскому представлялась исключительно адом:

Нина Берберова – ровесница Смоленского. Она родилась 26 июля (8 августа) 1901 года. Они сблизились как друзья и делились друг с другом своими эмигрантскими переживаниями. Смоленской не раз признавался Берберовой, что в своих бедах виноват только он сам и его «пьяный фатализм». Берберова советовала резко изменить всю жизнь и «послать всё к черту», что сделала она сама, уйдя от беспомощного в жизненных делах Ходасевича. Смоленский поменять свою жизнь радикально был не в состоянии.

В «Курсиве» Берберова вспоминает, что «Ходасевич любил его (Смоленского) не только как человека, но и за его внешность – в нем (как и в Ходасевиче самом) была какая-то прирожденная легкость, изящество, стройность. Худенький, с тонкими руками, высокий, длинноногий, со смуглым лицом, чудесными глазами, он выглядел всю жизнь лет на десять моложе, чем на самом деле был. Он не жалел себя: пил много, беспрестанно курил, не спал ночей, ломал собственную жизнь и жизнь других, терял здоровье и небольшой талант свой не развил, вероятно, оттого, что был неумен, был эклектик и не сознавал этого. Он думал, что русская поэзия на тысячу лет затвердела и стала в своей просодии и в общедоступном романтизме, изношенном до дыр еще задолго до его рождения. Он влюблялся, страдал, ревновал, грозил самоубийством, делая стихи из драм своей жизни и живя так, как когда-то – по его понятию – жили Александр Блок и Леонид Андреев, а вернее всего – Аполлон Григорьев, и думал, что поэту иначе жить и не след…

Ночами он, как и Поплавский, как, впрочем, все мы (младшие) в разное время, сидел подолгу в монпарнасских кафе, а иногда у цыган, в ночном ресторане, куда все ходили по русской поэтической традиции и где красавица Маруся Дмитриевич (рано умершая) всех сводила с ума своими песнями и плясками. Ужинать, конечно, никому и в голову не приходило, слишком там было дорого, но просидеть полночи над рюмкой коньяка было изредка возможно. Голод выгонял нас из этого райского места, и мы шли есть толстый бутерброд (булка, проложенная лепестком колбасы) в одно из кафе на бульваре, открытое до утра…»

А потом все поэты-полуночники брели домой, а в ушах еще звучало: «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли…» Ах, бедный Аполлон Григорьев!