Павел Крусанов - Хождение по буквам

Подробнее о форме: книга составлена из пяти циклов, каждый из которых укомплектован небольшими текстами, чей жанр подчас не поддаётся точному определению – сюжетная миниатюра, философически-завиральное эссе, цикл неоапулических историй, акварельный портрет экзистенциального ужаса, пейзажный очерк, постапокалиптические сны и т. д. Когда читаешь «Вещи и ущи», не отпускает ощущение, что погружаешься в странный и роскошный театр теней: то всплывает из пустоты кошачья улыбка Борхеса, в отсутствие самого Борхеса (Чеширский Борхес), то запускается карусель озорной обэриутской чехарды, то дух Платонова несётся на метле в багровых небесах, то выглянет Пришвин из края непуганых птиц и нетоптаных ягод, то вовсе явится что-то волшебное и уверенно предъявляет себя, ни от чего не отражённое и не имеющее соответствий. Завораживающий, колдовской иллюзион. Многие страницы хочется перечитать заново, столь густы они в своём минимализме.

Малая литературная форма (речь о прозе) обычно представляется нам чем-то легким, удобным для условий ограниченного времени – таким оптимальным заполнителем краткосрочного досуга. Книга Горбуновой, несмотря на внешние признаки, выпадает из этого ряда – не тот случай. Она тащит , не выветривается из сознания – брошенные щедрой горстью смыслы прорастают в черепушке, настойчиво требуя себя доосмыслить. Нет, это никак не заполнитель краткосрочного досуга, скорее вирус, инициатор небольшой мутации, которая, если сработает, способна закрепиться и наделить организм новыми возможностями. Словом, чувствуешь себя на ярмарке такого специального парфюма – тут выставлены пробники: мазнул, вдохнул – и запах запускает механизм памяти, и выступают рельефные картины несбывшегося, некогда запечатлённые в подкорке не то на грани исполнения, не то на краю исчезновения. С виду пузырёчек мал, а в аромате упакован целый мир.

Конечно, не каждый пузырёк таков, но и несбывшееся, заключённое в каждом из нас, – весьма различно по свойствам. Как бы то ни было, безоговорочных пустышек тут не встретишь. Горбунова талантлива на диво и при этом исполнена какого-то тихого достоинства, очень петербургская история. И признана она читателями по-петербургски – каким-то половинчатым признанием, не полным, не тем, какого в действительности заслуживает. Как, впрочем, недопризнан и Аксёнов. Василий Иванович, само собой.

Выходит, есть ещё одно обстоятельство, помимо мерцающей в их книгах чудесности, которое объединяет двух столь непохожих авторов, – слава не настигает их. Как скверный сыскарь, слава то и дело сбивается на ложный след, на пустышку, подброшенную расторопным чёртом. Пора б ей протереть очки. И засучить рукава.

Впрочем, как утверждал Василий Розанов: лишая человека славы, Бог бережёт его. Возможно, дело в этом.

Аннотация утверждает, что эту книгу можно использовать как путеводитель по Вене. И автор вроде бы тоже говорит что-то подобное (хотел процитировать и не смог отыскать страницу, но точно не померещилось), однако не настаивает. И правильно делает. Какой это, к чёрту, путеводитель – те перемещения, которые предлагает нам Андрей Левкин, происходят по большей части не в пространстве города Вены (снаружи и внутри его каменной духовности), а в сознании пишущего, то есть в сравнительно небольшой полусфере (впрочем, Левкин крупноголов), которую занимает его бугристый мозг. В каком-то смысле, значит, это тоже путеводитель, но а) всё-таки не по Вене, и б) он никуда – в смысле физического перемещения – не ведёт. Левкину совершенно не важно, каким поводом воспользоваться, чтобы заманить читателя в лабиринт собственной головы. В данном случае этот повод – одряхлевшая Вена, из которой ушли избыток жизни и то количество/качество событий, которое гарантирует городу мифическое измерение и делает его имперской столицей.

Короче, вот как автор характеризует состояние рассказчика:

То есть меня в этой диспозиции можно тогда расценить как попавшего в некую дырку, в которой обходишься без внутренних возмущений, а эмоции, которые снаружи, меня там не найдут.

А когда тебя не касается соборное возбуждение, то всё спокойней и логичней. ‹…› Просто какое-то материализовавшееся отсутствие. Как теперь с этим жить, если в этой точке все чувственные – социально-чувственные – процессы замерли навсегда? Но это не беда, потому что ощущение было приятным. Как из жары в нормальную погоду.

Вот в этой самой точке, где все чувственные процессы замерли, и вращается, фигурально выражаясь, веретено, на которое наматывается нить повествования о том, что думает рассказчик, что ощущает и как отзывается в нём то пространство (Вена), которое он фрагментарно высвечивает то внутренним, то внешним взглядом. И поскольку он в Вене не первый раз, а, кажется, третий, то появляется возможность наложить старинные рефлексии на свежие и отрефлексировать получившийся бутерброд ещё раз. Для Левкина – обычная история.

Надо сказать, мне нравится, как пишет Левкин. Его словечки, интонации, обманчиво небрежный строй речи непринужденны и без заигрываний озорны («…по праздникам поют и пляшут маленькие девочки, а родители глядят на них, ощущая чувства», или «…надо сделать из себя такую точку, которая может соваться куда угодно, но такую маленькую, что к ней сложно чему-либо прилипнуть»). Ему вообще нет до читателя дела, что читатель (особенно тот, который привык, чтобы его обхаживали и до него нисходили) Левкину не прощает. Вот и на меня порой смотрят с недоумением, когда я признаюсь, что испытываю неподдельный интерес к его текстам. Думают – разыгрываю. А я не разыгрываю. Как его, интерес, не испытывать, когда с разгона наезжаешь на фразу: «Потеплело уже так, что свитер стал быть лишним». Когда без контекста, то выглядит косявчато, а если ты уже знаешь, что предыдущие полторы страницы рассказчик «ощущал чувства» и думал мысли по поводу справочника «Времена немецкого глагола» (СПб.: Victory, 2007), то совсем другое дело – как на трамплине подскочил и ненадолго оказался в невесомости.

Когда захожу в «Дом книги», непременно беру в руки двухтомник Андрея Левкина, такой светло-бежевый, запаянный в целлофан, издательство ОГИ. Лет пять уже беру. Смотрю на фотографию, вспоминаю, каким он был в восемьдесят восьмом (я в первый раз его тогда увидел) – улыбчивый сероглазый блондин с весёлым взглядом и острым словом за щекой. Вежливый и независимый. С демонстрационного экземпляра целлофан содран и можно полистать. Всякий раз думаю: надо купить. Но всякий раз ставлю назад: во-первых, всё, что в этот двухтомник вошло, у меня уже есть в других изданиях, а во-вторых, дорого – почти восемьсот рублей. И всё-таки надо купить. Его герметичный «Чёрный воздух», его рассказы рижского и петербургского периода – это те вещи, без которых русская литература будет не полной.